высшим знанием, — говорит Сараха, — если не умеешь непривязанно вкушать чувственные
наслаждения?» (D.Snellgrove, tr., in Е. Conze, ed., Buddhist Texts, Cassirer, Oxford, 1954, с . 226.)
Современная индийская духовность, особенно та ее ветвь, которая склоняется к интеллектуализму
западного типа, отягощена (как мне кажется) британским пуританством. Наиболее интересны, по-моему,
размышления на эту тему А.К.Кумарасвами (A.K.Coomaraswamy, The Dance of Shiva, Noonday, New York,
1957, с 124-134).
** N.O.Brown, Life Against Death: The Psychoanalytical Meaning of History, Wesleyan University, 1959.
83
любви, ибо он не привязан. Этонезначит, что он вступает в любовные отношения с холодным
цинизмом. Не является это и уловкой, с помощью которой иные религиозные распутники могли
бы оправдать любые свои поступки: мол, все физическое призрачно и «душа» превыше всего. Это
скорее означает, что «освобожденная» сексуальность является совершенно искренней и
спонтанной(сахаджа);подобное удовольствие непривязанно в том смысле, что его не
обязательно ищут, чтобы утолить страсть, доказать собственную мужественность или найти
замену освобождению.«Сахаджа,— писал Кумарасвами, — не имеет ничего общего с культом
удовольствия. Это доктрина дао, путь без поиска. Все лучшее, чем мы можем воспользоваться,
само попадает к нам в руки, — но если мы прилагаем усилия, чтобы овладеть им, оно постоянно
ускользает от нас».*
* A.K.Coomaraswamy, The Dance of Shiva, Noonday, New York, 1957, с. 131.
IV
Сквозь темное стекло
Вполне естественно, что человек сам для себя является наиболее непонятной частью
вселенной. То, как его организм выглядит для стороннего наблюдателя, скажем, нейрохирурга,
разительно отличается от внутреннего самоощущения. Описание поведения человека биологом
или социологом настолько не похоже на собственный взгляд обычного индивидуума, что он с
трудом может узнать в этом описаниисебя.Подобного рода шок мы испытываем, когда впервые
слышим запись собственного голоса или когда кто-то, острый на язык, дает нам откровенную
характеристику. Эти описания, как и весь внешний мир, кажутся поначалу такими чужими,
такими другими. Но может прийти время, когда шок отчуждения перейдет в шок узнавания, когда,
бросив взгляд во внешний мир, как в зеркало, мы с удивлением воскликнем: «Да это же я!»
Но пока мы все еще далеки от этого узнавания. Вне нас существует чужой и бесконечно
неведомый мир, и мы смотрим в него, как через очень темное стекло, воспринимая его так, будто
мы ему не принадлежим.
Я посторонний, и уверен,
Что мир не мною будет мерен.
Лишь постепенно мы начинаем понимать, что в этом чувстве что-то в корне неверно; не что
иное, как элементарная логика заставляет нас осознать, что, как бы ни были разделены «я» и
«другое», «я» без этого другого не существует. Но на пути узнавания себя в остальном мире
испытываешь страх перед открытием, что внешний мир — это только ты сам, что ответ на звук
твоего голоса — это только бесконечное эхо. Без сомнения, так происходит потому, что
концепция «я» сведена к ограниченной и преимущественно воображаемой области нашего бытия