заворочаетъ: жаль бо ему мила брата Всеволода. Бишася день, бишася другый; третьяго
дни к полуднию падоша стязи Игоревы. Ту ся брата разлучиста на брезе быстрой Каялы.
Ту кроваваго вина не доста; ту пиръ докончаша храбрии русичи; сваты попоиша, а сами
полегоша за землю Рускую. Ничить трава жалощами, а древо с тугою къ земли
преклонилось.
Уже бо, братие, не веселая година въстала; уже пустыни силу прикрыла! Въстала
обида в силах Дажьбожа внука, вступила девою на землю Трояню, въсплескала
лебедиными крылы на синемъ море; у Дону плещучи, упуди жирня времена. Усобица
княземъ на поганыя погыбе; рекоста бо братъ брату: ╚се мое, а то мое же╩. И начяша
князи про малое ╚се великое╩ млъвити, а сами на себе крамолу ковати; а погании съ всех
стран прихождаху съ победами на землю Рускую. О, далече зайде соколъ, птиць бья, к
морю! А Игорева храбраго плъку не кресити. За нимъ кликну Карна, и Жля поскочи по
Руской земли, смагу людемъ мычючи в пламяне розе. Жены руския въсплакашась, аркучи:
╚Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима
съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати╩. А въстона бо, братие, Киев тугою, а
Чернигов напастьми. Тоска разлияся по Руской земли; печаль жирна тече средь земли
Рускыи. А князи сами на себе крамолу коваху, а погании сами победами нарищуще на
Рускую землю, емляху дань по беле от двора.
Тии бо два храбрая Святъславлича, Игорь и Всеволодъ, уже лжу убудиста, которую
то бяше успилъ отецъ их Святъславь грозный, великый киевскый: грозою бяшеть
притрепалъ своими сильными плъкы и харалужными мечи; наступи на землю
Половецкую, притопта хлъми и яруги, взмути рекы и озеры, иссуши потокы и болота. А
поганаго Кобяка из луку моря, от железныхъ великихъ плъковъ половецкыхъ, яко вихръ,
выторже: и падеся Кобяк в граде Киеве, в гриднице Святъславли. Ту немци и венедици, ту
греци и морава поютъ славу Святъславлю, кають князя Игоря, иже погрузи жир во дне
Каялы, рекы половецкыя: рускаго злата насыпаша. Ту Игорь князь выседе из седла злата а
въ седло кощииево. Уныша бо градомъ забралы, а веселие пониче.
А Святъславь мутенъ сонъ виде в Киеве на горахъ. ╚Си ночь с вечера одевахуть мя,
— рече, — чръною паполомою на кровати тисове, чръпахуть ми синее вино съ трудомъ
смешено; сыпахуть ми тъщими тулы поганых тлъковинъ великый женчюг на лоно и
неговахуть мя. Уже дьскы без кнеса в моем тереме златовръсем. Всю нощь съ вечера
босуви врани възграяху у Плесньска на болони, беша дебрьски сани и несоша е къ синему
морю╩.
И ркоша бояре князю: ╚Уже, княже, туга умь полонила: се бо два сокола слетеста
съ отня стола злата поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомь Дону. Уже
соколома крильца припешали поганыхъ саблями, а самаю опуташа в путины железны.
Темно бо бе в 3-й день: два солнца померкоста; оба багряная стльпа погасоста и с нима
молодая месяца, Олегъ и Святъславъ, тьмою ся поволокоста, и в море погрузиста, и
великое буйство подаста хинови. На реце на Каяле тьма светъ покрыла; по Руской земли
прострошася половци, акы пардуже гнездо. Уже снесеся хула на хвалу. Уже тресну нужда