каждый из нас думал: - Прорвемся! В последний миг машина выровняется! Всегда выравнивалась: В
один из дней я увидел ирландского летчика - он брел одиноко, и в петлице его немецкой летной
куртки торчал пучочек вереска.
- Низко летаешь? - в шутку спросил я.
На его сером лице не возникло и тени улыбки: - Я думал, это конец. Чудом остался жив -
редкостное везение.
Голос его звучал настолько мрачно, что во мне разыгралось нездоровое любопытство.
Оказывается, вереск в его петлице был скошен со склона Голубиной горки стойкой шасси Фоккера.
- Последнее, что я помню - удар потока и земля прямо перед глазами. Я зажмурился и ручку
что есть силы потянул. Ну и вот он - я.
Вечером операторская группа все это подтвердила. Проходя мимо вышки, Фоккер завалился
на крыло, нырнул вниз и, слегка зацепив склон, метнулся вверх. Только вот камера в этот момент
была направлена объективом в другую сторону.
Одним из самолетов, с которыми мы работали, был двухместный аэроплан Кодрон-277
Люсиоль. Нам сказали, что "Люсиоль" переводится как светлячок.
Машина эта представляла собой неуклюжий, похожий на обрубок биплан с пулеметом
Льюиса, установленным перед задней кабиной так, что с надетым парашютом пулеметчик там уже не
помещался. Со свойственным ему британским юмором Хатчинсон высказался об этом сооружении
следующим образом: - Люсиоль он, может быть, и неплохой, но самолета из него не получится
никогда.
Размышляя об этом, я пристегнулся к сидению передней кабины, завел двигатель и взлетел,
чтобы принять участие в съемке сцены уничтожения Люсиоля двумя Пфальцами. Довольно
безрадостный эпизод - очень уж все реально.
Дело в том, что несчастный Кодрон, впрочем, как и все двухместные самолеты времен
Первой Мировой, был способен летать практически только по прямой. Сделать резкий вираж, горку
или уйти в пике было ему не под силу.
Кроме того, кабина пилота располагалась как раз между верхним и нижним крыльями,
поэтому летчику абсолютно не было видно, что творится над самолетом и под ним. В довершение ко
всему пулемет и голова пулеметчика, сидевшего в задней кабине, практически полностью
перекрывали обзор неба сзади. Оставалась только узкая полоска впереди - между крыльями - и
возможность смотреть по сторонам - между стойками, распорками и расчалками.
До того дня я пребывал в уверенности, что прекрасно представляю себе всю незавидность
участи пилотов, летавших в 1917 году на двухместных аэропланах. В действительности же, как
выяснилось несколько позже, я не (, %+ о ней ни малейшего понятия. Пилот не имел никакой
возможности вести воздушный бой, он не мог уйти от преследования, даже о том, что его атакуют,
он узнавал только в момент, когда его деревянно-тряпичная этажерка вспыхивала спичкой, и ни у
него, ни у пулеметчика не было даже парашютов, чтобы выброситься из горящего самолета. Видимо,
в прошлой жизни я был пилотом двухместного аэроплана, потому что, несмотря ни на какие попытки
убедить себя в справедливости утверждения о том, что мы всего лишь снимаем кино, я испугался,
когда появились Пфальцы. Я увидел вспышки их выстрелов и услышал в наушниках режиссерский
вопль: - ДЫМ! ЛЮСИ, ДЫМ ДАВАЙ!