И вот однажды, когда я особенно сильно почувствовал пустоту обычной жизни, во мне впервые возникла мысль покончить жизнь самоубийством.
Несколько дней я совершенно хладнокровно размышлял и, в результате, окончательно решил осуществить это.
В последний вечер, войдя в комнату, где собирался осуществить это свое решение, я вдруг вспомнил, что не взглянул в последний раз на ту, что была половиной причины создания и формирования моей жизни.
А именно, я вспомнил свою мать, которая была тогда еще жива. И это воспоминание о ней все во мне перевернуло.
Я вдруг представил себе, как она будет страдать, когда узнает о моем конце, да кроме того еще происшедшем таким образом.
Вспомнив о ней, я представил себе свою дорогую мать, сломленную полным одиночеством и безутешными страданиями, ее безропотные вздохи, и от всего этого во мне возникла такая жалость к ней, что я чуть не задохнулся от рыданий, вызванных этой жалостью.
И только когда я всем своим Существом, что означает для меня моя мать и какое неугасимое чувство должно существовать во мне.
С этого времени моя мать стала для меня источником моей жизни.
С тех пор, когда бы ни было, днем или ночью, как только я вспоминал ее дорогое лицо, я оживлялся новой силой, и во мне возобновлялось желание жить и делать все, только чтобы ее жизнь текла приятно для нее.
Так продолжалось десять лет, пока она не скончалась от одной из безжалостных болезней, и я опять остался один.
После ее смерти моя внутренняя пустота снова начала угнетать меня все больше и больше с каждым днем».
В этот момент своего рассказа, когда взгляд почтенного Хаджи Асвац-Трува упал на дервиша Богга-эддина, он опять вскочил со своего места и сказал, обращаясь к нему:
«Мой дорогой друг! Во имя нашей дружбы прости меня, старика, что я забыл положить конец боли, причиненной тебе зловредными колебаниями рояля».
Сказав это, он сел за рояль и опять начал ударять по клавишам; на этот раз он извлекал звуки только двух нот: одну из более высоких октав рояля, а другую из более низких, попеременно, и, начиная делать это, он почти выкрикнул:
«Теперь опять благодаря колебаниям, порожденным звуками рояля, но на этот раз благотворным, пусть прекратится боль у моего верного старого друга».
И действительно, не прошло и пяти минут, как лицо дервиша Богга-эддина опять прояснилось, и от ужасного огромного нарыва, который до того времени продолжал украшать его левую ногу, не осталось и следа.
Затем дервиш Хаджи Асвац-Трув опять сел возле нас и, внешне совершенно спокойно, продолжал говорить:
«На четвертый день после смерти моей дорогой матери я сидел в своей комнате с чувством безысходности и размышлял о том, что со мной будет.
В это время на улице вблизи моего окна начал петь свои священные гимны какой-то странствующий дервиш.
Выглянув из окна и увидев, что поющий дервиш очень стар и у него очень кроткое лицо, я неожиданно решил попросить его совета и тут же послал своего слугу пригласить его войти.
И когда он вошел и после обычных приветствий сел на «миндари», я рассказал ему, абсолютно ничего не скрывая, о своем душевном состоянии.