Слово «горазд», на мой взгляд, в более широком смысле связано с понятием «призвание». Самое страшное, если человек не нашел своего призвания, — ходит хмуро так, с недовольным лицом, и вечно ворчит. Ворчуны, мне кажется, и есть те люди, которые не нашли своего призвания. А ты, нормальный человек, который «нашел себя», все время чувствуешь себя виноватым перед ним, ворчуном, будто бы именно из-за тебя этот человек не нашел своего призвания. Ты долго терпишь их ворчание, порой очень долго… но рано или поздно «взрываешься» на ворчуна, обзывая его всякими там плохими словами, среди которых чаще всего звучит смачное русское слово «брюзга».
Брюзжащих людей, как правило, никто не любит. Почему? Да потому что люди подсознательно чувствуют, что брюзга не любит ни Бога, ни черта, ни женщину, ни мужчину… а любит только самого себя. Ему, брюзге, конечно же, трудно научить других чему-либо, потому что он, не найдя себя в жизни, может только брюзжать.
А вообще-то, хотелось бы дать совет ворчунам — научитесь любить! Постарайтесь любить! Натужно постарайтесь, даже несмотря на свой возраст! Если некого любить, полюбите что-либо — профессию, занятие, даже «бзик» свой, в конце концов, полюбите! Но полюбите! И тогда в вас вольется энергия, такая необычная и светлая энергия, что даже… поганый подвал засветится розовым светом.
Пакистанская любовь
Любви хотят все. Все люди едят, пьют, делают зарядку, и при этом… всегда хотят любви. Нет человека, который не хотел бы любви, пусть даже мало-мальской, но любви. Любви хотят даже в сугубо мусульманских странах, где женщина, скрытая под паранджой, явно не взывает к любви, хотя загадка всегда влечет, а вдруг под паранджой обнаружится такое… такое… что… ни словом сказать ни пером описать. Но чаще всего, из-под паранджи вылезает «такое», что… лучше бы и не вылезало!
Однажды я приехал с показательными операциями в государство Пакистан, где живут люди индийской внешности. Паранджу их женщины не носят, но… все время как бы порываются ее надеть. Хочется им что-то паранджу надеть, как велят их обычаи, но жарко в ней и противно ходить, в парандже-то, да и плохо видно через это сито. Да и губы хочется вывернуть и показать всем пакистанским мужчинам в… красивых белых кальсонах и рубашках навыпуск. Ну… мода у них такая — в кальсонах ходить. Не по нашенски это — в кальсонах-то ходить, но им, пакистанцам, виднее.
И вот в этом самом Пакистане встретил я операционную сестру по имени Шахзада. Умная такая, и без паранджи. Но в платке. И в платье до пят. И запястья закрыты материей. Все как надо, в общем. Кальсоны тоже у нее были, но цветастые; они при ходьбе из-под платья выглядывали.
А руководил этой клиникой, где я оперировал, некий профессор Хаким — худой такой мужчина неопределенного возраста… лет этак от 60 до 120. Руки у него висели как плети, почти до колен, он мог даже колено почесать, не сгибаясь. А глаза у него были тусклые-тусклые, как бы подчеркивая нелегкую пакистанскую жизнь.
Кальсоны профессор Хаким носил редко, но все же носил. Чаще всего он одевался по-европейски, надевая костюм с прекрасной белой сорочкой и галстуком (цветастым!). Все обожали его — такого импозантного и умного. Но больше всех обожала его операционная сестра Шахзада. Обожала на полную катушку, даже порхала перед ним. Даже летала… почти. Даже, чувствовалось, страдала по нему.