Я бродил по городу и смотрел на все еще тлеющие руины, в которые превратилась большая часть Берлина после массированных бомбежек союзников. На одной маленькой расчищенной площадке, позади двух пересекающихся покрасневших от ржавчины балок, я увидел ветхую сцену, устроенную в кольце из разрушенных бомбежками зданий. На сцене были какие-то декорации, сделанные из обломков разных материалов, спасенных после взрыва здания. Там было несколько столбов, с которых свисали куски занавеса, чтобы по возможности прикрывать обзор сцены от тех, кто не желал платить за вход. Делать было нечего, и я решил посмотреть, что произойдет дальше. Я заметил двух стариков, один из которых стоял перед занавесом и собирал деньги. Он был в лохмотьях и без головного убора, но вокруг него витал какой-то необычный дух чего-то, как мне показалось, мистического. Сейчас я уже не помню, сколько денег уплатил за вход, но, кажется, немного, потому что ни у кого тогда в разрушенном войной Берлине не было много денег, но я заплатил, а он положил деньги в карман и галантно пригласил меня пройти за оборванный и грязный занавес.
Когда я вошел, то увидел несколько уложенных на камни досок, на которых сидели люди. Я тоже занял свое место, а потом из-за занавеса появилась старческая рука. Старый-престарый человек, худой, склонившийся под тяжестью лет, прошаркал на середину сцены и сделал короткое обращение на немецком, объясняя, что нам предстоит увидеть. Затем, развернувшись, он скрылся за задним занавесом. Мгновение мы видели его с двумя палками в руке, и с этих двух палок свисали многочисленные марионетки, безжизненные куски древесины, призванные грубо представлять человеческие образы, одетые в яркие тряпки, разукрашенные узорами и клочьями прикрепленных сверху волос. Они были грубы, они действительно были очень грубы, и я решил, что зря потратил деньги, которые мог бы отдать больным. Но я так устал от бесконечных хождений и попыток избежать русских и немецких полицейских патрулей, что решил остаться на своем жестком месте.
Старик ушел с подмостков своей маленькой ветхой сцены. Каким-то образом он наспех соорудил что-то вроде освещения, которое слабо мерцало, и на этой импровизированной сцене появились фигуры. Я смотрел. Я смотрел внимательно и тер глаза, потому что это были не марионетки, а живые существа, полностью избавившиеся от грубости необработанной древесины, аляповатой окраски, клочковатых волос на головах, одежды из кусков найденных после бомбежки тряпок. Здесь перед зрителями были живые люди, люди со своим собственным умом, люди, у которых были свои цели, люди, которые двигались по своей собственной воле.
Конечно же, не было никакой музыки и ни единого звука, кроме астматического дыхания и хрипов старого-престарого человека, спрятавшегося сейчас за задником сцены. Но звуки не обязательны, любой звук был бы излишним, марионетки жили, жили каждым движением, каждым жестом, так что речь была не обязательна, ведь для этих целей существует универсальный язык рисунков и пантомимы.