Она видела это... случайно? По существу, с 1789 года не было более глубокого переворота; Эйнштейну исполнилось восемнадцать, когда Мирре было девятнадцать. Скоро Макс Планк обнаружит вслед за пуантилистами, что свет движется не благодаря вселенской мудрости, а . Над яблоком Ньютона нависла опасность, ибо новое яблоко гнало нас из рая. И это не всё.
Конечно, Её любили все. по тридцать - тридцать пять, а то и по сорок лет, а мне - девятнадцать, потом двадцать... я была всеобщей любимицей>. Что-то неуловимое открывало Ей любые сердца и двери, то же было и у Миры Исмалун, но ни экстравагантность ни гардероб (мои лакированные ботинки потрескались, и я просто покрасила их, чтобы это не бросалось в глаза!>) тут были ни при чём, а говорила Мирра куда реже, чем смеялась: Она без слов доходила до самого сердца вещей, срывала с предметов маски внешнего облика и подступалась к вибрирующему средоточию вещи; художник может уловить её, но вряд ли сумеет дать в этом отчёт хотя бы себе самому. А кроме того, в характере Мирры мягкость соседствовала с спокойным и убийственным чувством юмора и непосредственностью восприятия: Она моментально находила место каждой вещи, причём делала это так просто, что никто даже представить не мог, и все разражались смехом. Даже Роден доверял Ей. Вокруг него было так много секретов, так много интриг - они завязывались между его женой и натурщицей, между искусством и тяжелой истиной, которую он хотел без прикрас запечатлеть на полотне или в камне, - все эти интриги представали перед Матерью в своей первозданной чистоте. Если бы Мирра записала воспоминания, у нас бы были замечательные мемуары, но всё это представлялось Ей мимолетным ветерком, а сама Она находилась уже гораздо дальше, в кузнице будущего, и интересовали Её прежде всего те, кто всегда и под любыми формами работал там. Когда она проходила мимо, все знали, что идет именно Она. Мы представляем себе Мирру в длинном, по моде тех дней, платье, с осиной талией, сжатой корсетом, волосы на голове собраны в высокий шиньон, напоминающий ятту Шивы; на круглых щеках играет румянец, свойственный выходцам с Ближнего Востока, бесстрастное лицо готово в любую секунду взорваться смехом или застыть, если Она начнёт вглядываться во что-то, но самое главное - это глаза, перенимающие все цвета на свете. Мирра словно сошла с полотна Ренуара, но никакой Ренуар не написал бы Её глаза, да и, вообще-то, Она ужилась бы на многих полотнах, в зависимости от дня и часа, в который мы заставали её: Мать напоминала мне картины Клуэ, египетские маски, монгольские миниатюры (а однажды мне показалось, что Она похожа на кошку). Такая представляется нам величайшей странностью - но что тут для Неё? Ведь Она становилась тем, на что смотрела, и проникала в предмет настолько глубоко, что сливалась с ним, будь то питон в Зоологическом Саду, герань в Тюильри (весёлая: ничто её не тревожит>), опаловые солнечные блики на поверхности спокойных рек у Моне, горе этого человека, беда того, - и, наконец, всеобщая вездесущая мука. Она входила в картины, в живые существа, в кошек, в камни, обтёсанные как скульптором, так и ветром, оставляла в сердце каждого то, что не смогла бы оставить никакая Мира Исмалун.
Разделение
Странная Мирра.