На этом ветру, в реве двигателя и со все уменьшающейся под нами землей я наблюдал за моим парнем из Висконсина и его девушкой и видел, как они меняются. Несмотря на смех, они все же боялись самолета. Все свои сведения о полетах они получали из газетных заголовков, – сведения о столкновениях, катастрофах и жертвах. Они никогда не читали ни единого сообщения о том, как маленький самолет взлетел, полетал себе в воздухе и благополучно приземлился. Они могли лишь верить, что такое возможно, вопреки всем газетам, и на эту веру они поставили свои три доллара и свои жизни. А теперь они улыбались и что-то кричали, глядя вниз и показывая что-то друг другу.
Почему это так приятно видеть? Потому что страх уродлив, а радость прекрасна, и все так просто? Может быть, и так. Нет ничего приятнее исчезающего страха.
Воздух благоухал, как миллион смятых травинок, а солнце садилось, превращая серебро воздуха в золото. День был славный, и мы все трое были счастливы, что летали в небесах так, словно это был яркий, звучный сон, такой подробный и ясный, какими сны никогда не бывают.
Спустя пять минут, проведенных над землей, на втором круге над городом мои пассажиры расслабились и освоились с полетом. Забыв обо всем, с горящими, как у птиц, глазами, они жадно всматривались вниз. Один раз девушка тронула плечо соседа, чтобы указать на церковь, и к своему удивлению я увидел у нее на пальце обручальное кольцо. Наверняка они совсем недавно вышли из дверей этой церкви под рисовый дождь, а теперь это был игрушечный домик в тысяче футов под нами. Такой крохотный? Да ведь тогда церковь была такая большая, и цветы, и музыка. Может, она была так велика, потому что это был особый случай.
Мы спустились ниже, последний раз охватили взглядом весь городок и скользнули вниз над деревьями, с воздухом, притихшим в расчалках, на посадку. Стоило колесам коснуться земли, как сон рассыпался в дребезжании и громыхании принявшей нас вместо нежного воздуха жесткой земной тверди. Медленнее, медленнее и наконец мы остановились там, откуда начали, а «модель Т» тихонько бормотала что-то себе под нос. Стью открыл дверцу и отстегнул привязные ремни.
– Большое спасибо, – сказал молодой человек. – Это было здорово.
– Это было потрясающе! – сказала его сияющая жена, забыв надеть маску будничности на свои слова и глаза.
– Рад был полетать с вами, – моя-то маска прочно сидела на своем месте, моя радость запрятана глубоко внутрь и находится под жестким контролем. А я ведь столько еще хотел сказать, спросить: скажите, что вы чувствовали в первый раз… было ли небо для вас таким же голубым, а воздух таким же золотым, как для меня? Видели ли вы эту глубокую, глубокую зелень луга, когда после взлета мы словно плыли в изумруде? Будете ли вы помнить об этом через тридцать, через пятьдесят лет? Я искренне хотел знать это.
Но я лишь кивнул головой, улыбнулся и сказал, – рад был полетать с вами, – и на этом конец. Они ушли к машине, держась за руки и все еще улыбаясь.
– Это все, – сказал Стью, подходя к моей кабине. – Больше никто не хочет летать.
Я очнулся от своих далеких мыслей.
– Как это никто? Стью, да ведь там стоят еще пять машин! Не приехали же они все только поглазеть.
– Они говорят, что собираются летать завтра.
Будь у нас пять самолетов и побольше оживления в воздухе, подумал я, они полетели бы уже сегодня. С пятью самолетами мы бы смотрелись как настоящий цирк. С двумя самолетами мы, возможно, лишь предмет любопытства.
Ветераны, внезапно подумал я. Сколько их вообще выжило, ведя жизнь бродячих пилотов?
Глава 2