Люди, о которых я с большим уважением говорил в прошлом… Я должен сознаться вам, что вынужден был отбрасывать многие аспекты их жизни, иначе вы не смогли бы вовсе понять меня. Теперь я хочу прояснить все это. Я хочу, чтобы вы знали их во всей их обнаженности — в хорошем, плохом, правильном, неправильном. Многие мои утверждения будут выглядеть противоречащими моим старым утверждениям. Не беспокойтесь. То, что я говорю сейчас, — правильно, а то, что я буду говорить завтра, будет еще более правильным. Последнее предложение, которое я произнесу на смертном ложе, будет предельно правильным — вы не можете основываться на том, что было до этого. Я жив и не нахожусь ни в каком рабстве у прошлого.
Сколько я говорил о Будде! Но он был очень неуважительным по отношению к женщинам. Он не разрешал женщинам становиться монахинями, он не посвящал их. Похоже, что глубоко внутри у него был какой-то страх перед женщинами. И это ясно из его позиции — почти пятнадцать лет он отвергал их: «Я не собираюсь посвящать женщин». Что это за страх? Почему не посвящать женщин, когда женщины просят, чтобы их посвятили? Зачем запрещать им искать истину? Разве это монополия мужчины? И истина, разве она товар и монополия мужчины?
Наконец, с очень большими колебаниями, он согласился, — но совсем без радости. Он вынужден был согласиться, поскольку женщина, пришедшая просить, была той самой женщиной, которая вскормила его. Его собственная мать умерла при рождений Гаутамы Будды. Сестра его матери не вышла замуж, пожертвовала всей своей жизнью, чтобы вырастить Гаутаму Будду. И она дала ему больше любви, чем могла дать любая мать, она пожертвовала, естественно, своей собственной жизнью; она дала ему все, что имела. Когда она пришла — ее имя Махамайя — старая, со слезами на глазах, она сказала: «Я знаю, что четырнадцать лет ты отвергал женщин, но я вскормила тебя. Только вспомни, я пожертвовала всей моей жизнью. Разве нельзя дать мне посвящение? Разве не можешь ты разделить со мной истину, которую нашел?»
Он был вынужден; он не мог отказать Махамайе, это было бы слишком жестоко. Но и то, что он сказал, было все же жестоко. Он принял ее, он дал ей посвящение, без радости, без всякой церемонии, и после посвящения сказал: «Моя религия должна была продолжаться пять тысяч лет, теперь она будет продолжаться пять сотен лет, поскольку я позволил войти в нее женщинам. Они разрушат ее». Как могут женщины разрушить ее? Я не вижу в этом никакого смысла.
В моей коммуне женщин больше, чем мужчин, они работают наравне с мужчинами, может быть, с большей любовью, чем они. В них больше способности к любви, чем в мужчинах. Они не разрушают, они создают коммуну.
Почему Будда так боится? Я знаю, почему он боится. Он боится… его собственный страх, глубоко внутри, заключается в том, что он все еще очарован женщиной. По крайней мере, своим монахам он не может доверять. Он знает, они будут очаровываться, пленяться и вскоре то, чему он учил, безбрачие, будет разрушено. Разрушится безбрачие, при чем же тут религия? Какое отношение религия имеет к безбрачию? На самом деле, когда мужчина и женщина вместе, религия растет. Будут дети, будет много детей, и получится обширное дерево.
Если бы я был на его месте, я сказал бы: «Моя религия должна была продолжаться пять тысяч лет, теперь она будет продолжаться всегда; она теперь полна, поскольку в нее вошла женщина. С одними только мужчинами она не полна. Теперь это настоящее сообщество, живое, поскольку может рождать живые существа».
Но страх… а страх возможен только в том случае, если он находится где-то глубоко в вашем собственном подсознании.