Отшельник, которого испокон веков восхваляли как святого, священного, — не что иное, как подавленная душа, не позволившая себе жить, не позволившая себе плясать, любить. Он подобен дереву, которое отвергло свою листву, которое отвергло свои цветы и свои плоды, — сухое и лишенное соков стоит оно — просто увядшая память.
Все это делалось из-за мирских интересов: лишь бы оставаться в живых — но не жить; лишь бы выжить — но не в вашей полноте, на минимуме, а не на максимуме. Они превратили каждое человеческое существо в речушку под летним зноем. Они не дают вам стать полноводными от дождя, ощутить вкус чего-то расширяющегося, распускающегося, отблеск мечты будущей встречи с океаном. Летом речка усохла, стала мелководной и изломанной.
Отшельник мертв в самом центре своего существа. Его тело продолжает жить, но он не знает, что такое жизнь, потому что удовольствие — единственный язык, который жизнь понимает. Хоть удовольствие и не завершение, это лишь начало, но вам не достичь конца, если вы упустили начало. Отшельнику необходимо ваше сочувствие, а не ваше поклонение. Ваше поклонение — вот причина свершения самоубийства многими людьми, потому что вы поклонялись тем, кто отвергает удовольствие. Вы поддерживаете их эго и разрушаете их души. Вы соучастники в великом преступлении: они совершают самоубийство, но и вы тоже убиваете их, своим поклонением.
Этот вопрос, —Скажи нам об Удовольствии, —исходящий от отшельника, спросившего Альмустафу, крайне важен. Требуется смелость даже задать такой вопрос — относительно ваших так называемых мудрецов и святых.
Наверное, это было лет двадцать пять назад, когда мне довелось выступать на конференции. Как раз передо мной джайнистский монах, Чандан Муни, очень почитаемый своей общиной и религией, открывал конференцию. Он говорил о великом блаженстве, великой радости отказа от жизни, отказа от мирских, светских удовольствий. Я сидел рядом с ним, наблюдая за ним, но не заметил никакого признака, что он знает, о чем говорит. Он казался сухим и мертвым, его утверждения были построениями из писаний, будто заученные попугаем.
Это была не поэзия — спонтанная, текущая, как ручей с гор, молодая, свежая, поющая, танцующая к океану.
Выступая после него, я сказал: «Человек, который говорил только что, попросту лицемер, — а сидел он рядом со мной — он не знает ничего об экстазе, ничего о блаженстве, потому что человек, который отверг удовольствие, — отверг первый шаг, ведущий к финальному шагу в блаженство. Невозможно достичь блаженства, если вы против удовольствия и против жизни».
Он был в шоке... Ведь люди не высказывают то, что они чувствуют, люди высказывают лишь то, что ценят другие люди. Я чувствовал вибрации Чандана Муни — было замечательное утро, дул прохладный ветерок, а он потел. Но он был искренним человеком. Он не стал опровергать меня — напротив, днем я принял посыльного, который сказал: «Чандан Муни хочет встретиться с вами; он очень извиняется, что сам не может прийти, так как его свита не допустит этого».
Я сказал: «Проблемы нет. Я не заключенный, мои крылья не подрезаны. Я не связан никакой свитой — я смогу прийти».
Посыльный сказал: «Сначала позвольте мне пойти и все подготовить, чтобы вы могли встретиться наедине».