На узкой, тенистой тропинке разделяющей сад молодой юноша играл на флейте. Она была дешевой, деревянной, а играл он популярную мелодию из кинофильма, но чистота звучания заполнила пространство тропинки. Белые стены зданий были вымыты недавними дождями, и на стенах танцевали тени под музыку флейты. Было солнечное утро, в голубом небе плыли рассеянные белые облака, и приятный бриз дул с севера. За домами и садами была деревня с огромными деревьями, возвышающимися над соломенными хижинами. Под деревьями женщины торговали рыбой, какими-то овощами и чем-то жареным. Маленькие дети играли на узкой дороге, а дети еще младше использовали канаву как туалет, забыв о взрослых и проезжавших мимо машинах. Ходило много коз, и их маленькие черно-белые козлята были чище детей. У них была шелковистая и очень мягкая шерсть, и им нравилось, когда их гладят. Пролезая под колючей проволокой ограждения, они перебегали через дорогу на открытую площадку, щипали траву, шумно играя, бодая друг друга, подпрыгивая в воздухе от несдержанности, и затем они мчались назад к матерям. Автомобили замедляли движение, чтобы пропустить их. Они, казалось, имели божественную защиту — чтобы не быть убитыми и съеденными.
Играющий на флейте был там, среди зеленой листвы, и ясное звучание манило на улицу. Мальчик был грязен, его одежда была порванной и нестиранной, а лицо агрессивно резким. Никто не учил его играть на флейте. Он сам этому научился, и когда лилась мелодия из кинофильма, чистота звука была необычайной. Для ума было странно плыть по той чистоте. Удаляясь на несколько шагов, она продолжилась через деревья, над домами и к морю. Ее движение было не во времени и пространстве, а в чистоте. Слово «чистота» — это не чистота, слово привязано к памяти и ко многим ассоциациям. Эта чистота не была изобретением ума, она не была искусственно созданной, чтобы быть уничтоженной с помощью воспоминания и сравнения. Играющий на флейте был там, но ум был бесконечно далеко, не в смысле расстояния, не в понятиях памяти. Он был далеко в пределах себя, ясного, нетронутого, уединенного, вне измерения времени и узнавания. Маленькая комнатка была с видом на лужайку и крошечный сад, полный цветов. Было достаточно места для пятерых и для маленького мальчика, которого кто-то взял с собой. Какое-то время мальчик сидел спокойно, а затем вышел. Он хотел играть, и беседа взрослых ему была неинтересна, хотя вид у него был серьезный. Всякий раз, возвращаясь в комнату, он присаживался к одному из мужчин, который, как оказалось, был его отцом. Через некоторое время мальчик заснул, держась за палец отца.
Они были все активными людьми, очевидно, способными и энергичными. Их соответствующие профессии как адвокат, правительственное должностное лицо, инженер и социальный работник были, за исключением последней, лишь средством их существования. Их реальный интерес распространялся на другое, и они все, казалось, отражали культуру многих поколений.
«Я только забочусь о себе, — сказал адвокат, — но не в узком, личном смысле самосовершенствования. Смысл в том, что я один могу прорваться через барьер столетий и освободить мой ум. Я желаю слушать, рассуждать, обсуждать, но я ненавижу всякое влияние. Влияние, в конце концов, является пропагандой, а пропаганда — это самая глупая форма принуждения. Я много читаю, но я постоянно наблюдаю, так что я не подпадаю под влияние мысли автора. Я посетил многие из ваших бесед и обсуждений, сэр, и я согласен с вами, что любая форма принуждения мешает пониманию. Любой, кого убедили, сознательно или подсознательно, думать по специфической линии, пусть даже явно выгодной, обязательно окажется в некой форме расстройства, потому что его удовлетворение соответствует чужому, и так что он по-настоящему никогда не может удовлетворить себя вообще».
Разве мы не находящимся под влиянием того или иного большую часть времени? Можно не осознавать влияния, но не всегда ли оно присутствует во многих утонченных формах? Не является ли сама мысль продуктом влияния?