EzoBox.ruБиблиотека эзотерики

Славянская Древняя Русь и Византия были ровесниками, ибо возникли от одного пассионарного толчка. Находились они в разных географических зонах, имели разных соседей, и хозяйственная база у них была разной, но фазы этногенеза совпадали с расхождением в пределах законного допуска. В первой трети XII в. Владимир Мономах и его сын Мстислав Великий, подобно Алексею и Иоанну Комнинам, решили все политические задачи, стоявшие перед Киевским государством. Древнее язычество было сокрушено как у вятичей на Оке, так и у половцев на Донце и Днестре. Полоцк был присоединен к Киевской державе. С Византией пришлось заключить мир, так как последнее столкновение на Нижнем Дунае закончилось очередным поражением. Выяснилось, что гораздо выгоднее иметь друзей, нежели врагов. Блестящая культура, спасенная в Византии Комнинами, широкой струей текла на Русь. Она легко воспринималась, и могло показаться, что Киев стал культурной колонией Константинополя. Однако дело обстояло куда сложнее.

Политические успехи были достигнуты не вследствие пассионарного избытка в Киеве, а за счет спада пассионарности в прочих городах, из которых Киев высасывал энергичную молодежь, но, конечно, не всю. А в столице, как в любом большом городе, темпы аннигиляции были гораздо выше. Такой энтропийный процесс неизбежно должен был привести к сближению энергетических уровней столицы и уделов, и тогда преимущество столицы исчезало, поводы для единения страны терялись, что сулило в недалеком будущем распад политической системы даже при сохранении этнического и идеологического единообразия. В социальном аспекте этот процесс называется «феодальной раздробленностью», но при рабовладении и капитализме было бы то же самое. Старость системы — явление природы, и от нее никуда не деться. А этнос — система, как организм или сверхновая звезда, и так же подвластен законам природы. Несколько сложнее проблема культуры — феномена антропогенного. Не пожалеем сил, чтобы прояснить и этот вопрос.

Принято считать, что византийская культура, полученная вместе с христианством, противопоставлялась «примитивности и анархии строя славянских племен предшествующего доисторического периода».^[685]

Так, П. Муратов в 1923 г. писал: «В ряду других народов мы взяли на себя историческую роль ученичества. Как ученики цивилизации, мы приняли христианство и, как ученики индустриальной Европы, стараемся теперь усвоить социальный материализм (! —Л. Г.). Две русские художественные истории также обусловлены двумя страдами нашего ученичества: древнего — у Византии и нового — у Европы XVIII в. …И древняя Русь, и новая Россия приняли, каждая в свой черед, чужеземное искусство в тот момент, когда оно достигло высшей точки развития (Византия Комнинов) или стало даже клониться к блистательному упадку (Европа XVIII в.). Русская художественная история никогда не знала поэтому веяний искусства архаического, иначе говоря, искусства, завоевывавшего свою форму и свои средства выражения. Русь древняя и новая Россия не участвовали в сложении некоей возникающей художественной традиции, но как та, так и другая жили великой, уже сложившейся вне их традицией».

Здесь изложена концепция, которая в начале XX в. представлялась столь несомненной, что стоял вопрос о том, можно ли вообще говорить о «русском искусстве», а не об «искусстве в России», так как по этой концепции в ней всегда развивалось только чужое, заимствованное от других народов искусство, лишь преломляемое по-своему местной средой.^[686]