Я уже писал вам о красоте мира; теперь я хочу написать о красоте войны, ибо у войны тоже есть своё великолепие. Всё, что возводит человека к высшему пределу энтузиазма, — прекрасно; ибо что есть красота — как не излучение Света, вспышка той жизни, что являет собой Солнце в человеке?
Я сожалею о том, что эта война началась. Я видел страдания, муки, агонию, и через своё сострадание сам испытывал их. Всё это, конечно же, наложило на меня свой отпечаток. Но, останься я в безопасности на одной из нейтральных звёзд, я бы так ничего и не узнал о величии войны.
Человек стал слишком покорным, но так и не приобрёл сопряжённых с покорностью добродетелей; и эта война, таким образом, исполняет волю богов, вновь бросая человека в дикость, в первобытность, где находятся самые корни жизни и откуда истекает та живительная сила, что в будущем расцветёт в виде веры — такой могучей, какой ещё не видывал мир.
Страдание и радость вечно противоположны и вечно равны друг другу. Какое-то время человек может пребывать в нейтральном состоянии сытого полусознания; но когда к нему приходят обе крайности — радость и страдание, он уже не может пребывать в полусознании, — он живёт и бодрствует, и слава сияет над ним.
Могли ли Учителя предотвратить эту войну? Они могли бы задержать её; ноеё причиныбыли сокрыты в сердцах людей, в невидимых силах, пребывавших как внутри них самих, так и во внешнем мире, и далее оттягивать неминуемый взрыв — означало бы препятствоватьпланетарнымцелям.
И те, что не убиты и не умерли, сейчас гораздо более живые, чем они были двенадцать месяцев тому назад, и даже так называемые «мёртвые» суть не мёртвые, но живые усопшие.
Мы отбросили назад силы зла, это правда; но битва, происходившая в нашем мире, — это всего лишь часть общей битвы.
Если вы не против, я расскажу вам историю одного человека, которого я знал ещё в мирное время. Это был самодовольный субъект, погружённый своею сытостью в полусонное состояние. Он разглагольствовал о жизни, об этике и о гражданском долге, не выходя при этом из рамок привычных банальностей. Но что он в действительности знал о жизни, этике и гражданском долге?
Назовём его Джонсон. Несколько месяцев он провёл на войне, сражаясь за Англию и за спокойствие Англии; и теперь, когда он говорит о жизни, его речь наполнена смыслом, потому что жизнь для него теперь — противоположность и в то же время неизменная спутница смерти. Он любит жизнь, и от него исходит свет величия жизни.
У Джонсона был сын — единственный ребёнок. Каждый отец поймёт, что это значит. Во время большого отступления, одним из руководителей которого был и Джонсон, он вдруг увидел своего сына — раненого, но ещё живого. Лишь на одно мгновение отец обернулся к своему мальчику... а затем вернулся к своему отряду, чтобы не оставлять его без командира, при этом отдав своего сына на милость армии, опьянённой безжалостным духом завоевания.
Больше Джонсон не будет говорить банальностей о жизни. Он узнал, что такое смерть, и что такое муки неизвестности — вещь ещё более страшная, чем сама смерть.
Письмо 29
Друг «X.»
24 апреля 1915 г.
Вчера умер человек, мысленно повторяя перед смертью ваше имя.