Более часа я совершал отчаянные попытки вернуть Марселлина к жизни. Но кардиомассаж не помог. Как только электрокардиограф смолк, началась паника. Амандина растирала Марселлину руки и ноги, Рауль надел на него кислородную маску. Мы вместе считали «раз, два, три», и я обеими руками давил на грудную клетку танатонавта в области сердца. Рауль вдувал Марселлину воздух через ноздри, чтобы возобновить дыхательную активность.
Электрошок не помог, хотя глаза и рот Марселлина открылись. Его глаза были пусты, уголки губ опустились. Обливаясь потом, мы бились над неподвижным телом.
Чем очевиднее становилось, что нужно смириться со смертью Марселлина, тем настойчивее звучал в моей голове вопрос: «Чем это я здесь занимаюсь?», от которого я тщетно пытался отмахнуться.
Ну так и чем же я занимаюсь?
Я хотел оказаться где-нибудь в другом месте и заниматься чем-то другим. Никогда не принимать участия в этой затее.
Слишком поздно, Марселлина не вернуть к жизни. Слишком поздно. Мы все это знали, но отказывались признать. В особенности я. Это было мое первое «убийство», и, должен сказать, становится чертовски не по себе, когда человек говорит тебе «Пока!», а несколько минут спустя ты стоишь и смотришь на его тело, мертвое, как засохшее дерево.
Рауль выпрямился.
— Он уже слишком далеко, — в бешенстве пробормотал он. — Он слишком далеко ушел. Его уже не оживить.
Амандина выбилась из сил, растирая тело Марселлина. Капли пота выступили у нее на лбу и, стекая по пунцовым щекам, капали на блузку. Ситуация была трагическая, но в то же время я думал, что это, пожалуй, самый эротичный эпизод в моей жизни. Какое зрелище! Красивая молодая женщина борется со смертью голыми руками! Эрос всегда ходит рука об руку с Танатосом. И тут я понял, почему мне кажется, что я уже давно знаком с Амандиной. Она была похожа не только на Грейс Келли, но и на ту самую медсестру, которую я увидел, очнувшись после аварии в далеком детстве. Та же ангельская внешность, те же родинки, и от нее тоже пахло абрикосовыми духами.
Человек только что умер, а я пялюсь на медсестру. К горлу подступила тошнота.
— Что будем делать с трупом? — спросил я.
Рауль ответил не сразу. С отчаянной надеждой он смотрел на Марселлина.
Потом, опомнившись, ответил:
— Президент нас прикроет. В каждой тюрьме есть норма на самоубийства. Марселлина спишут на эти четыре процента, вот и все.
— Это преступление! — воскликнул я. — Как я мог влезть в эту дикую авантюру? Ты обманул меня, Рауль! Ты предал нашу дружбу, втянул меня в это безумное дело! Вы все просто отвратительны! Человек умер из-за того, что вы не отдаете себе отчета в том, что творите. Ты обманул и меня, и его.
Рауль встал — воплощенное достоинство и самообладание — и вдруг схватил меня за ворот. Глаза его горели. Он яростно бросил мне в лицо:
— Нет, я тебя не обманывал! Но цель настолько велика, что мы обязательно столкнемся с неудачами, прежде чем добьемся успеха. Рим не сразу строился. Мы уже не дети, Мишель! Это не игра, и нам придется дорого заплатить за победу. Дорого, иначе все было бы слишком просто. А если бы это было просто, то кто-нибудь уже сделал бы это. Победа будет трудной.
Я слабо защищался:
— Если вообще будет! Мне это кажется все более невероятным.
Рауль отпустил меня. Он взглянул на лицо Марселлина с широко открытым ртом. Смотреть на это было невозможно. Рауль вставил Марселлину между зубами винтовой зажим, закрепил и стал затягивать, чтобы соединить челюсти. Потом обернулся.