Теперь я знаю и ещё кое-что: в беде друг поможет мне с радостью, а я буду рад этой помощи не как доказательству дружбы, но как свидетельству нашей неразделённости, нашей близости.
Мне много говорили о глубине: этот, мол, «глубок», а этот – «поверхностен», кто-то «высоко поднялся», а этот «пал». Странные разговоры. Искать нужно не вертикали, это только лифт ездит вверх-вниз, а ширину – это честнее и лучше.
Благодаря моим близким, моим друзьям я чувствую себя широким. Высота анахронична, и потом, ведь никогда не знаешь – вскарабкиваешься ли ты наверх или же на самом деле устремлён вниз. По крайней мере, достоверных критериев здесь нет.
«Медовая жертва»... Заратустра что-то говорил мне о цветочной пыльце, о нектаре плодов, о фруктовом воске. Он говорил мне о бабочках и пчёлах, «они вкушают и создают, порхают и трудятся, они самодостаточны, но не замкнуты в самих себе, они ласкают глаз и дают пищу». Не очень хорошо помню, но Зар говорил об этом как о чём-то очень важном.
Зар совсем поседел, его голова стала белой, почти сахарной. Он подстригся очень-очень коротко.
Множество больших и малых морщинок, как трещинки на старинной картине, покрыли его живое лицо. В глазах, к счастью, не появилось грусти, но они стали ещё более пронзительными, ещё более зоркими.
Я ужасно мучаюсь его волнением, право, происходящее со мной совсем того не стоит! Зачем же так из-за меня переживать? Всё так естественно – как-то же нужно умирать. Не хочется думать, что все они готовятся к моей смерти, я ведь жив ещё пока ..., а этого «пока» вполне довольно.
Перелёт прошёл нормально. Мы в Париже, пока поселились в отеле, но уже завтра меня положат в больницу. Сегодня были на приёме у нейрохирурга, меня посмотрели, дообследовали. Операция, по всей видимости, через два дня, паллиативная: частично удалят опухоль и освободят от чрезмерного сдавления зону дыхательного центра. В сочетании с химиотерапией можно будет ещё какое-то время прожить, хотя и не долго, а потом отправлюсь на «Елисейские поля», но не на те, что здесь, а на те, куда отправляются с чувством выполненного долга. Хочется шутить, так, смехом, уничтожается идеализм, а потому – страх. Его смерть – самая забавная из всех.
Мы гуляем по Парижу, я уговорил Зара сходить в Лувр (впрочем, он и не сопротивлялся), мне хотелось увидеть три заветные картины Леонардо. Почему-то никогда не думал, что это возможно, а ведь, в сущности, такой пустяк!
Не столько меня поразил Париж, сколько его люди – все готовятся к торжеству, очень забавно. Люди всё-таки – малые дети, причём во всех смыслах и во всех ипостасях. Они ждут чуда и как дошкольники, и как доисторический австралопитек. Они не спешат в этом признаться, но разве это не написано у них на лицах?
«Чудо!» Сказка – вот она, предполагаемая человечеством правда жизни, с прилагаемыми в комплекте принцами и принцессами. Всё мы ищем по ту сторону, но ведь по ту сторону сказки – только сказочник. Кто же по ту сторону чуда? «Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать», – это мог сказать не только француз, но сказал именно француз.