— Максимилиан, ты еще способен шутить!
— Секст в отчаянии сел на каменный выступ возле окна. — Рим сгорел, казна опустошена безмерными тратами, сенат находится в панике, ожидая репрессий, народ и вовсе обезумел. Скоро христианами будут считать даже тех, кто когда-либо встречался с ними глазами! А ты все шутишь!
—«Терпящие бедствия и страдания, гонения и нищету наследуют Царствие Небесное!»
—Максимилиан процитировал слова апостола Петра и улыбнулся.
— Ну, право! — Секст поднял глаза на Максимилиана и не смог сдержать улыбки.
Максимилиан излучал такое внутреннее спокойствие, что Сексту стало даже как-то неловко за свое паническое настроение. Секст любил Максимилиана и считал его своим учителем. Поэтому, с тех пор как Нерон приговорил Максимилиана к смерти, Секст не находил себе места.
Уже на протяжении двух недель Секст разрабатывал планы спасения Максимилиана. Ждать милости от Нерона не приходилось. Впрочем, Максимилиан бы ее и не принял. Поэтому оставался только побег. Но Секст смог выторговать у охранников только эту встречу. Умирать богатым никому не хотелось.
— Максимилиан, я не могу думать о твоей смерти. Это изводит меня. Я не сплю и не ем. Я думаю только о том, что в скором времени тебя не станет. Я ломаю голову, надеясь найти выход. Но все тщетно! Максимилиан, что я могу для тебя сделать?!
— Секст, — Максимилиан заговорил вдруг очень серьезно, — я, как ты знаешь, не христианин, я — стоик. Конечно, ныне это духовное звание опорочено болтливым Сенекой, воспитавшим нашего никчемного императора. Но что поделать…
— И все же, я — стоик. И я верю, что мудрец, чьи суждения истинны, является единственным хозяином своей судьбы. То, что я почитаю — добродетель, справедливость, мою личную ответственность перед небом, — не может быть у меня отнято, и это моя судьба.
Никакие внешние силы не могут лишить меня моей добродетели, моего справедливого рассуждения, моей личной ответственности за мои поступки. Я — царь и господин своего внутреннего мира, и он неприкосновенен ни для императора, ни для черни.
— Меня можно убить, обесчестить, лишить всего, что я нажил за сорок пять лет жизни. Но в главном: я — город, который нельзя взять штурмом, нельзя сжечь или разорить. Рим — можно, а меня — нет. И поэтому я ничего не боюсь.
— Максимилиан… — нерешительно вставил Секст.
Несчастный, он все еще надеялся уговорить своего друга просить императора о помиловании. Но надежды таяли у него на глазах.
—Подожди, друг, не перебивай меня, — Максимилиан нежно коснулся руки Секста. — И вот я думаю. В Риме нет человека, который бы не боялся нищеты, болезней и смерти. На против, каждый римлянин мечтает о богатстве, здоровье и вечной жизни. Каждый мечтает о том, что в один прекрасный день он проснется в своей постели и будет свеж, здоров, бессмертен и свободен от мыслей о хлебе насущном. Но вот я стою сейчас на пороге смерти. И что мне теперь бедность или болезни? Что мне смерть, наконец, если я знаю, что уже фактически умер?