Антиномия определений эстетики по Платону и по Аристотелю заключается в том, что первый полагал единственным источником и вместилищем красоты горний мир, а второй, верный своему общему формальному методу, дал ей определение как единства в разнообразии, что приложимо и к конкретным явлениям феноменального. В первом случае получается, что все прекрасное в этом мире есть только слабый и несовершенный отблеск истинной и непреложной красоты надзвездного мира. В созерцании здешней красоты душа только переживает воспоминание (catx/tvijai) о красоте своего горнего отечества. Поэтому красота открывается только действительно возлюбившему ее (fpiXoKa&oc,}, ставшему ее истинным любовником (epaatrjt;) и в самой любви своей стремящемуся к божественной красоте (cxXrftovt;). Во втором случае учение о красоте выливается в учение о красоте конкретных объективных отношений. Эзотеризм разрешает эту антиномию, весьма близко подходя к идеям Плотина. Горний мир, как абсолютно совершенная синархия, есть идеальное гармоническое сопряжение единства со множественностью, есть мир абсолютно совершенной организации, есть царство вечного го ev кои. лоМа, есть царство первородной красоты. Здесь каждая часть есть и часть, и целое, здесь все гармонично сосуществует друг с другом, и каждое отражает в себе все и ответствует всему. Горний мир и его ангельские иерархии суть высочайшее и совершеннейшее средоточие Красоты, раскрывающей величие Престола Бога. Все прекрасное в космосе, все единичные проявления красоты действительно суть только отблески Красоты Горней. Но, вместе с тем, и всякая земная красота есть реальная объективная ценность; она не оторвана от горнего, но есть его вхождение в феноменальное, и именно в актуальности этого явления актуализируется соответствующий ему надмирный первообраз. Иначе говоря, красота в мире не только спекулятивна и не только конкретна, но конкретно-спекулятивна. Она двухприродна и потому одинаково есть и отблеск идеального, и эмпирическая ценность, могущая и долженствующая подлежать также и объективно-формальному анализу. Красота есть путь от дольнего к горнему, и, одновременно принадлежа им обоим, она возвышает первое до второго. Идея Аристотеля об основоположности отношений в учении о красоте остается в полной силе. Прекрасное всегда иерархически сложно, и каждый элемент прекрасного становится таковым именно в силу сопряженности его собственного качественного состояния со взаимоотношениями с другими. Единичный элемент прекрасного, выделенный из его сложного целого, перестает быть таковым и нарушает также и общую гармонию. С этой точки зрения особый эзотерический смысл получает библейское сказание об изгнании Адама из рая. Грехопадение повлекло за собой отрешение от древа жизни, находившегося среди Эдемского сада, т. е. отрыв адамической множественности от синтетического единства жизни. Нарушение гармонических отношений привело к качественному извращению единичного, к понижению его иерархического достоинства, к извращению его естества (ovoia). Адам получил кожаные одежды — физическое тело, ставшее для человека основанием его субъективной замкнутости. Это есть символ общего закона, что разрыв множественности с синтетическим единством влечет за собой гибель организации и красоты, что субъективно выделившийся элемент извращается и ниспадает на низший план бытия. Но так же справедлив и обратный закон. Красота рождается в единении разрозненного; в преодолении эгоистической замкнутости, в возникновении организации. Гармоническое сочетание единичных дотоле разрозненных элементов неотвратимо привлекает на себя творческие и возвышающие воздействия высших синтетических центров. На этом именно законе основывается реальность соборности, Церкви, и именно здесь раскрывается смысл слов Христа: «Где двое или трое соберутся во Имя Мое, там Я среди них». Организация есть сущность, результат и цель всякого истинного творчества, есть возрастание от феноменального к ноуменальному. Но так как по мере возрастания организации возрастает и красота его обнаружения, то красота есть прямой и естественный путь к Богу, и именно она, по мудрому завету Достоевского, спасет мир.