Я прекрасно понимал, что никакой индивидуальной конкретной Любви я не искал у дежурных ночных медсестер, я искал в их глазах присутствие (или существование) Любви как таковой, или Любви к людям вообще. Но даже в этом случае я понял, что Любовь к людям вообще нельзя искать у людей вообще, а надо искать ее индивидуально. Почему? М-м… не знаю. Так Бог повелел, наверное, чтобы через личностное подойти к общему, чтобы сплошного бездушного общака не получилось. Я тихонько прошел мимо спящих за столом дежурных сестер, тихонько зашел в туалет, тихонько нажал на кнопку унитаза, тихонько вышел и тихонько сказал:
— Вставайте, девчонки!
Они, дежурные сестры, тут же подняли головы и тут же, как по команде, выговорили:
— Извините нас, Эрнст Рифгатович! Сморило что-то! Какие указания будут?
— Да никаких указаний не будет! Идите к себе и немного вздремните! Утром будет много работы с больными.
— Я повернул голову к окну и заметил, что уже светает. Спать-то вам осталось чуть-чуть, — проговорил я.
— Да уж, — ответили медсестры. — А вы-то как, Эрнст Рифгатович? Вы совсем не спали?
— Нет. Я писал и… беседовал со Светой.
— А ведь завтра большой операционный день…
— Да уже сегодня, — ответил я.
А потом я позвонил дежурному водителю, попрощался с медсестрами, поцеловал руку Свете, спустился на первый этаж и вышел на улицу. Там я посмотрел на клумбу с цветами: она была залита дерьмом, которое откачали из подвала наши родные сантехники.
— О, как сильна жизнь! Она даже дерьмо превращает в цветение жизни! — мелькнуло в голове.
Подъехал дежурный водитель Фарит и сказал по-татарски:
— Эрнст Рифгатович, тан атты бит (рассвело ведь уже).
— Айе шул (да уж)… — ответил я.
Я доехал до дома, открыл ключом дверь и вошел в квартиру. Таня (жена) уютно спала, свернувшись калачиком. Рядом горела настольная лампа. Я знал, что она оставила горящую лампу, чтобы я, придя домой и начав укладываться спать, не грохотал чем ни попадя в темноте. Я снял брюки, рубашку и кинул их на стул, стоящий рядом с кроватью, как всегда поленившись повесить их в шкаф. Желтый кот по имени Дурак спрыгнул с Тани, на которой спал, распластавшись, и, задрав хвост, начал ходить, изгибая спину и обтирая углы, всем своим видом показывая, что приветствует меня.
— Ты что так поздно! — послышался голос Тани.
— М-м… скорее рано, — промямлил я.
— Ах… рассвело уже! Ты что, совсем дурак что ли, до утра работать!
— Ну-у… Тань, ну, мысль пошла, — пролепетал я.
— Меру знать надо, — послышалось в ответ.
— Ну… Тань, разошелся я что-то!
— На плите суп с фрикадельками. Подогрей! Остыл уже, наверное!
— Ладно. Спи!
Я снял носки, бросил их на стул, надел домашнюю футболку и в трусах пошел на кухню.
"Трусы новые купить надо! Поганые какие-то на мне…" — подумал я, проходя мимо зеркала в прихожей.
Я зашел на кухню, повернул ручку электрической плиты и даже не перепутал ту конфорку, на которой стоял суп с фрикадельками. На столе стояла тарелка для супа с ложкой, которую приготовила Таня и даже накрошила в тарелку лук.
Я полез в шкафчик, достал из него полиэтиленовый мешок с буханкой и отрезал себе кусочек хлеба. Черного, конечно. Белый я не ем и считаю его, белый хлеб-то, едой женщин или, по крайней мере, голубых. Горчицу еще достал из холодильника, чтобы на хлеб намазать. Да и перчик поставил на стол, чтобы в подогретый суп посыпать, чтоб пробрало маленько. Рюмочку налил. Водки. Холодненькой.
К столу подошел кот по имени Дурак и стал тереться об ноги, теперь всем своим видом показывая, что и он, кот, тоже не прочь поесть.