— Цвет рубашки не является критерием сексуальной ориентации человека, — многозначительно произнес Селиверстов. — Вон, Боря Моисеев, ведь не в голубом костюме поет, а в розовом или…
— Под розового канает, что ли?
— Не надо оскорблять талантливого актера. Он одевает одежду того цвета, который его возбуждает, чтобы…
— Значит, ты надеваешь голубую рубашку, чтобы… — ехидно вставил Рафаэль Юсупов.
— Не надо дешевых намеков! Человек в творческом порыве обязательно входит в состояние возбуждения. А оно, возбуждение — то, взламывает все препятствия и условности, чтобы вскрыть те пласты духовной энергии, которые называются талантом. Талант, Рафаэль Гаязович, надо вскрывать…
— Как чирей, что ли?
— Не как чирей, а как пласт духовной энергии, — невозмутимо ответил Селиверстов. — А для вскрытия пласта…
— Чего?
— Пласта.
— А-а-а…
— Так вот, — продолжал Селиверстов, — для вскрытия пласта талантливой энергии…
— Какой энергии? — сел на своего конька Рафаэль Юсупов.
— Талантливой.
— А-а-а…
— Я хочу сказать, — Селиверстов насупился, — что для вскрытия пласта таланта… м… м… пласта талантливой энергии… м… пласта духовной энергии, таящей в себе талант…
— Не понял, какого все же пласта?
— Короче, без возбуждения нет таланта, — обрезал Селиверстов.
— А какое возбуждение лучше вскрывает, по-твоему, талант? — спросил Рафаэль Юсупов.
— Любое! — ответил Селиверстов. — Любое возбуждение способно вскрыть талант. Талант есть у всех, но не все люди умеют возбуждаться.
— Значит, бестолковые и блеклые — это люди, которые не умеют возбуждаться. Так, что ли?
— Так.
— Значит, и в сексе…?
— Да.
— А как возбудиться можно?
— Да хотя бы за счет цвета, — ухмыльнулся Селиверстов.
— Цвета, например, постели, что ли? — тоже ухмыльнулся Рафаэль Юсупов.
— Да хотя бы цвета постели. Или цвета стен, или…
— Рубашки?
— Рубашки тоже или… белья.
— И какой цвет предпочтительнее для возбуждения?
— Объясняю, — лицо Селиверстова стало серьезным. — Черный цвет — это никакой цвет, то есть цвет, которого нет. Поэтому если ты одет во все черное, то ты никого не возбуждаешь.
— Неужели?
— Да. Ты как черная дыра смотришься.
— А…а… А если во все белое одет?
— Вот на Вас, Рафаэль Гаязович, я вижу, белая маска надета.
Кстати, зачем Вы ее надели? Пылевых бурь ведь здесь, в горах, нет.
— Да так уж, по привычке надел.
— Вы в ней, в белой маске-то, как смерть смотритесь.
— Как что?
— Как смерть. Да еще и в черных очках.
— Ну ты уж слишком.
— Белый цвет, — Селиверстов поднял указательный палец, — есть объединенный цвет всех цветов радуги. То есть, это как бы деиндивидуализированный цвет. Странно, что коммунисты выбрали в качестве символа красный, а не белый цвет — у них ведь все общаковое. Хорошо, что Троцкого ледорубом зарубили, а то, если бы он пришел к власти, и жены бы стали общаковыми. Поэтому Вы, Рафаэль Гаязович, в белой маске смотритесь не как индивидуальность, а как общественное… создание. Возбудиться при виде такого общественного… человека, извините, довольно трудно. Это то же самое, что возбудиться на толпу людей; среди нас, к сожалению, в отличие от йогов, нет людей, способных любить человечество вообще, люди любят индивидуальности…
— А при чем тут цвета?