Затем настала очередь Хермелинды. Ее изобразили как очень рассудительную, очень правильную -- настоящую представительницу средних классов. Как и Нелида, она спустя столько лет не могла удержаться от стремления быть идеальной женщиной и безупречной домохозяйкой. Хотя она совсем не умела готовить и шить, занимать гостей беседой или игрой на фортепиано, она хотела, -говорили они смеясь, -- чтобы ее считали образцом женственности, как Нелида хотела выглядеть капризной и озорной.
-- Если хотя бы две из них объединят свои способности, -заметил чей-то голос, -- то получится женщина, идеальная для своего господина: безукоризненная на кухне или в гостиной, одетая в передник или вечернее платье, и безупречная в спальне, задирающая юбку, когда бы хозяин ни захотел этого.
Когда наступила тишина, я бегом вернулась в дом, в свою комнату и бросилась в гамак. Однако, сколько ни пыталась, заснуть больше не смогла. Мне казалось, будто какая-то защитная оболочка вокруг меня разорвалась, уничтожив все наслаждение, все очарование пребывания в доме магов. Мне оставалось лишь думать о том, что вместо того, чтобы наслаждаться жизнью в Лос-Анжелесе, я проторчала здесь, в Соноре, в компании выживших из ума старух, занятых только болтовней.
Я пришла сюда за советом. Но на меня не обращали внимания, принудив к обществу дряхлого старика, которого я к тому же считала женщиной. К тому времени, когда мы со смотрителем сели завтракать, я привела себя в такое состояние праведного гнева, что не могла проглотить ни кусочка.
-- Что случилось? -- спросил старик, внимательно глядя на меня. Обычно он избегал смотреть прямо в глаза. -- Ты не хочешь есть?
Я в бешенстве подняла глаза и, отбросив все попытки удержать себя в руках, обрушила на него всю тяжесть накопившегося во мне гнева и несбывшихся надежд.
Продолжая причитать, я внезапно ощутила проблеск рассудительности и попыталась убедить себя в том, что старик ни в чем не виноват, что он не делал мне ничего плохого, и я должна быть только благодарна ему. Но меня уже невозможно было остановить. Мои мелкие обиды обрели свою собственную жизнь, а голос становился все более пронзительным по мере того, как я все больше преувеличивала и искажала события последних дней. С чувством злорадного удовлетворения я рассказала ему, как подслушивала этой ночью.
-- Они ни в чем не хотят помогать мне, -- самоуверенно утверждала я. -- Они заняты только сплетнями и говорят ужасные вещи о женщинах-сновидицах.
-- Что же такое ты услышала?
С огромным удовольствием, удивляясь своей необычной способности припомнить каждую деталь их злобных замечаний, я рассказала ему все.
-- Очевидно, они говорили о тебе, -- заявил он, когда я кончила говорить, -- образно, разумеется.
Он подождал, пока его слова дойдут до меня, и не дожидаясь, когда я начну возражать, невинно спросил:
-- А разве ты хоть немного не похожа на всех тех, о ком они говорили?
-- На черта я похожа! -- взорвалась я. -- Мне надоел этот шизофренический бред. Я не хочу этого слышать даже от образованного человека, и меньше всего -- от тебя, проклятый пеон!
От неожиданности он широко раскрыл глаза, его худощавые плечи опустились. Я не чувствовала ни малейшего сострадания к нему, мне было только жаль себя и своего времени, потраченного на то, чтобы рассказать ему все это.
Я уже была готова признать, что зря проделала этот длинный и трудный путь ночью, когда заметила его взгляд, полный такого презрения, что мне стало стыдно за свою несдержанность.