С трудом пережив вечер и дождавшись середины следующего дня, я позвонил комиссару О`Брайену и самым спокойным тоном, на какой был способен, поинтересовался, проверили ли они мой мобильный телефон и почтовый сервер и могу ли я считать, что этот досадный инцидент с возможным, подчеркнул я, обвинением меня в убийстве может быть исчерпан. В ответ комиссар невозмутимо пригласил меня немедленно явиться в участок со своим адвокатом, если, конечно, таковой у меня имеется. Это не предвещало ничего хорошего. Еще не положив телефонную трубку, я стал машинально расстегивать воротничок и растягивать галстук, чтобы снять его, — жест абсолютно всех людей, загнанных в угол. Я ощущал себя виноватым и чувствовал, что придется оправдываться, хотя был совершенно уверен, что ни в чем не виноват. По крайней мере пока — если принять во внимание «заказ» на бумаги покойного, выданный мной утром того дня.
Накануне вечером я пытался выяснить, установлена ли за мной слежка. Однако заметить ее мне не удалось. Впрочем, в том, что мой телефон прослушивают, я не сомневался. Через некоторое время в голову пришла еще более мерзкая мысль: опасаться мне, пожалуй, следует вовсе не того, что полиция решит, будто я совершил убийство. Стоило поберечь свою шкуру кое от кого поопаснее. Станковски был убит накануне нашей с ним встречи — если, конечно, он в действительности собирался со мной встретиться и никто не пытался меня подставить, убеждая полицию, что он шел именно ко мне и я якобы видел его в живых последним. Станковски был убит, судя по всему, весьма серьезными людьми, а я оказался впутан в историю, от которой следовало бы держаться подальше. Впрочем, выбирать не приходилось. И я уже знал, что просто так это не оставлю.
Чтобы избежать ненужной паники и треволнений в агентстве, я сообщил Софи, что еду на деловой обед, а сам отправился в полицию. У входа в участок я встретился со своим адвокатом Николь Лажель, которая уже неоднократно защищала мои интересы на тех абсурдных судебных процессах против меня, которые последовали за некоторыми моими книгами, в особенности за «Фальсифицированной историей». Вместе мы вошли в кабинет инспектора О`Брайена.
Как и на прошлой нашей встрече, инспектор был исключительно вежлив и всем своим видом излучал сплошное доброжелательство. Очевидно, что с каждым из преступников он умел общаться на его языке. Мне он решил продемонстрировать эту свою личину. Итак, с его точки зрения, я — преступник, что меня отнюдь не радовало.
Надеюсь, вы никогда не подвергались полицейскому допросу, даже в присутствии вашего адвоката. Несколько часов я отвечал на одни и те же вопросы, в разных вариациях задаваемые комиссаром О`Брайеном и его помощником. Они предъявили мне и подшили к материалам дела распечатки звонков с моего мобильного и домашнего телефонов, согласно которым я находился дома как минимум с восьми до без четверти девять вечера. С девяти я звонил только по мобильному телефону, и комиссар предъявил мне этот факт чуть ли не как доказательство того, что в девять меня дома уже не было. Я возражал, что нахожу невежливым звонить малознакомым людям после девяти вечера на домашний телефон.
О`Брайен сообщил, что они опросили также моих соседей, но никто не видел, как я приходил или уходил из дома. «Отлично, — подумал я, — теперь весь дом будет судачить о том, что я маньяк и убийца. Просто замечательно! Лучше не придумаешь…»
— Я не понимаю, Этьен, чего они от тебя хотят, — сказала Николь, когда мы вышли из кабинета комиссара. — Если бы он хотел арестовать тебя за убийство, то мог бы предъявить обвинение и арестовать. Или задержать на короткое время без предъявления обвинения, ожидая, что ты выдашь себя или раскаешься и сознаешься. Но ведь он даже не пытался убедить окружного судью выдать ордер на твой арест. Я звонила судье сегодня, перед тем как поехать с тобой сюда. О`Брайен судье не звонил. Я ничего не понимаю, Этьен.