Когда Реардэн смотрел на Ларкина, у него возникало чувство, которое он ощущал при виде муравья, с невероятными усилиями волочившего спичку. Это так трудно для него, думал он тогда, и так просто для меня. Поэтому он всегда, когда мог, давал Ларкину советы, проявлял внимание, такт и терпеливый интерес к его делам.
– Я твой друг, Хэнк.
Реардэн пристально посмотрел на него. Ларкин сидел, глядя в сторону, молча обдумывая что-то.
– Как твой человек в Вашингтоне? – спросил он через некоторое время.
– По-моему, в порядке.
– Ты должен быть в этом уверен. Это важно, Хэнк. Это очень важно.
– Да, пожалуй, ты прав.
– Я вообще-то именно это и пришел тебе сказать. – Для этого есть особые причины?
– Нет.
Реардэну не нравился предмет разговора. Он понимал, что ему нужен человек, который отстаивал бы его интересы перед законодателями. Все предприниматели вынуждены были содержать таких людей, но он никогда не придавал этой стороне дела особого значения, не мог убедить себя, что это так уж необходимо. Какое-то необъяснимое отвращение – смесь брезгливости и скуки – всегда останавливало его при мысли об этом.
– Проблема в том, Пол, что для этих дел приходится подбирать таких гнусных людишек, – сказал Реардэн, думая вслух.
– Ничего не поделаешь. Такова жизнь, – сказал Ларкин, глядя в сторону.
– Но почему, черт возьми, так происходит? Ты можешь мне это объяснить? Что происходит с миром?
Ларкин грустно пожал плечами:
– Зачем задавать вопросы, на которые никто не может ответить? Насколько глубок океан? Насколько высоко небо? Кто такой Джон Галт?
Реардэн встал.
– Нет, – сказал он резко. – Нет никаких оснований для подобных чувств.
Усталость исчезла, когда он заговорил о деле. Он ощутил внезапный прилив сил и острую потребность четко сформулировать для самого себя собственное понимание жизни и утвердиться в этом понимании, которое он столь ясно ощутил по дороге домой и которому сейчас угрожало что-то непонятное и необъяснимое.
Он энергично ходил взад-вперед по комнате. Он смотрел на свою семью. Они были похожи на несчастных, сбитых с толку детей, даже мать, и глупо негодовать по поводу их убожества, порожденного не злобой, а беспомощностью. Он должен научиться понимать их, раз уж вынужден так много им давать и раз они не могут разделить его чувство радостной, безграничной мощи.
Он посмотрел на них. Мать и Филипп о чем-то оживленно разговаривали, но он заметил, что они выглядят какими-то нервными и взвинченными. Филипп сидел в низком кресле, выпятив живот и слегка ссутулившись, словно неудобство его позы должно было служить укором смотревшим на него.
– Что случилось, Фил? – спросил Реардэн подходя. – У тебя такой пришибленный вид.
– У меня был тяжелый день, – ответил тот неохотно.
– Не ты один много работаешь, – сказала Реардэну мать. – У других тоже есть проблемы, даже если это не миллиардные супертрансконтинентальные проблемы, как у тебя.
– Ну почему же, это очень хорошо. Я всегда думал, что Филиппу нужно найти занятие по душе.
– Очень хорошо? Ты хочешь сказать, что тебе нравится наблюдать, как твой брат надрывается на работе? Похоже, тебя это забавляет, не так ли?
– Почему, мама, нет. Я просто хотел бы помочь.
– Ты не обязан ему помогать. Ты вообще не обязан ничего чувствовать по отношению к нам.