Остальные соберутся здесь, – объяснил он. – Оставаться там будет слишком опасно. Я стану для вас как бы последним ключом, чтобы открыть дверь в долину, прежде чем вход будет замурован.
Ах вот что! – Она подавила свой возглас, прежде чем он превратился в стон. Потом, вернув себе спокойствие, спросила бесстрастным, отстраненным тоном: – А если я скажу, что мое решение окончательно и я никогда не при соединюсь к вам?
Это будет ложь.
А если бы я захотела сейчас окончательно принять такое решение и придерживаться его, невзирая на будущее?
Невзирая на то, что вы увидите в будущем, и на убеждения, которые у вас сложатся?
– Да.
Это будет хуже, чем ложь.
Вы уверены, что я приняла ошибочное решение?
Уверен.
Вы полагаете, что человек должен нести ответственность за свои ошибки?
– Да.
– Тогда почему бы вам не позволить мне одной нести ответственность за мои ошибки?
Я вам это позволю, и вы будете нести ответственность.
Если я обнаружу, что хочу вернуться в долину, но слишком поздно, почему вы должны рисковать, оставляя Дверь открытой для меня?
Я не должен и не стал бы, если бы не преследовал личной выгоды.
Какой личной выгоды?
Я хочу, чтобы вы были здесь.
Дэгни закрыла глаза и опустила голову, открыто признавая свое поражение, поражение в споре и попытке спокойно принять все значение того, что оставляла.
Когда она подняла голову и, словно вобрав в себя его искренность, посмотрела на него, не скрывая ни страдания, ни страстного стремления, ни спокойствия, она знала, что и первое, и второе, и третье отражается в ее взгляде.
Лицо Галта было таким, каким она впервые увидела его при свете солнца, – лицом беспощадной ясности и бесстрашной проницательности, без боли, без страха и без чувства вины. Она подумала: «О, если бы я могла стоять так и смотреть на него – на разлет прямых бровей над темно-зелеными глазами, на изгиб тени, подчеркивающей линию его губ, на словно отлитую из металла поверхность его кожи в открытом вороте рубашки, на спокойно неподвижную стать его ног, у меня не осталось бы других желаний, кроме как провести всю свою жизнь здесь таким образом». Но в следующую минуту она уже знала, что, если бы ее желание осуществилось, такое созерцание потеряло бы всякий смысл, потому что она предала бы все, что сообщало смысл этому желанию.
И тогда, вовсе не как воспоминание, а как факт из настоящего, Дэгни заново пережила тот вернувшийся к ней момент, когда она стояла у окна своей комнаты в Нью-Йорке и смотрела на окутанный туманом город, на недосягаемые очертания погрузившейся в небытие Атлантиды, и она поняла, что теперь видит ответ на этот момент. Она ощутила не слова, которые тогда адресовала городу, а то непереводимое чувство, из которого возникли эти слова: «Ты, кого я всегда любила, но так и не обрела, ты, кого я мечтала увидеть в конце пути за горизонтом…»
Вслух же она сказала: