Дэгни, – сказал в этот вечер Эдди Виллерс, – мост не единственная проблема. – Он щелчком включил лампу на ее столе, которую она, поглощенная работой, забыла включить с наступлением сумерек. – Из Сан-Франциско не может выйти ни один поезд, следующий на восток. Одна из воюющих там группировок… не знаю какая… захватила наш терминал и обложила данью все отходящие поезда. Они удерживают поезда в качестве залога для выкупа. На чальник терминала бросил работу. Никто не знает, что делать.
Я не могу уехать из Нью-Йорка, – ответила она с безучастным выражением лица.
Я знаю, – тихо ответил он. – Вот почему именно я поеду туда, чтобы спасти положение, или хотя бы назначу ответственного человека.
Я не хочу, чтобы ты ехал. Это слишком опасно. Да и к чему?.. Уже нечего спасать.
И все же это по-прежнему «Таггарт трансконтинен– тал». Я останусь с ней до конца. Дэгни, куда бы ты ни по ехала, ты всегда сможешь строить железные дороги. Я уже нет. Я даже не хочу начинать заново. С меня хватит. После того, что я видел. Тебе это нужно. А я не в состоянии. Я Должен делать то, что могу.
Эдди! Неужели ты не хочешь… – Она замолчала, по нимая, что продолжать бесполезно. – Хорошо, Эдди. Если ты так хочешь.
Я вылетаю сегодня вечером в Калифорнию. Я догово рился, что мне найдут место на военном самолете… Я знаю, что ты выйдешь из игры, как только… как только сможешь уехать из Нью-Йорка. К тому времени, как я вернусь, ты, может быть, уже уедешь. Уезжай, как только сможешь. Не беспокойся обо мне. Не жди, чтобы рассказать мне. Уезжай как можно быстрее… Я прощаюсь с тобой сейчас.
Они поднялись. Они стояли напротив друг друга в полумраке комнаты, между ними висел портрет Натаниэля Таггарта. Перед их внутренним взором проносились годы, прошедшие с того далекого дня, когда они впервые шли по линии железной дороги. Он опустил голову и долго не поднимал ее. Она протянула ему руку:
– Прощай, Эдди.
Он крепко стиснул ее руку, не глядя на собственные руки. Он смотрел ей в лицо. Он двинулся, затем остановился, повернулся к ней и спросил тихим, ровным голосом, в котором не было ни мольбы, ни отчаяния. Он словно хотел достойно закрыть последнюю страницу длинной истории:
Дэгни… ты знаешь… как я к тебе отношусь?
Да, – тихо ответила она, поняв в эту минуту, что знала об этом без слов уже много лет. – Знаю.
Прощай, Дэгни.
Слабый гул проходящего под землей поезда проник сквозь стены здания и поглотил звук закрывшейся за ним двери.
На следующее утро шел снег, и тающие капли, как льдинки, кололи виски доктора Стадлера, пока он шел по длинному коридору отеля «Вэйн-Фолкленд», направляясь к двери королевских покоев. По обе стороны от него шли двое здоровых парней. Они служили в Комитете пропаганды и агитации, но не считали необходимым скрывать, какие методы агитации используют при первой же возможности.
– Помни, что сказал тебе мистер Томпсон, – презри тельно сказал ему один из них. – Один неверный шаг с твоей стороны, и ты пожалеешь, братишка.
Нет, я ощущаю на висках не холод, думал доктор Стад-лер, а жжение, которое появилось прошлым вечером во время сцены с мистером Томпсоном, когда я кричал ему, что не могу встретиться с Джоном Галтом. Стадлер кричал в диком ужасе, умоляя череду невозмутимых лиц не заставлять его делать это, он говорил, рыдая, что готов сделать что угодно, только не это.