Лечить депигментацию при помощи мыслей практически невозможно, так как человеку, почитающему интеллигентность, никак не объяснишь, что ему нужно быть самим собой. Он этого не понимает. Ему кажется, что его хотят лишить интеллигентности. Кроме того, депигментация, по его мнению, относится скорее к косметическим дефектам, нежели к болезням, и потому не подвигает человека заняться исправлением умонастроения. Своего рода депигментацией является и седина. Кому седина придает солидности, тому она нравится. Кто боится старости, тому седина не в радость. А если человек с ранних лет мечтает о солидности и презирает старость, ему уже в юном возрасте приходится закрашивать свою седину.
Мне нередко приходилось иметь дело с людьми белой расы, у которых депигментация была болезнью, и потому к лечению они относились серьезно. Как и все нормальные люди, они также нуждаются в солнце, но ни разу в жизни не рискнули позагорать, чтобы не подвергнуться страшным мучениям.
Они моментально обгорают, даже если солнце скрыто облаками. Все эти люди привыкли спешить. Особенно же им не терпелось стать взрослыми и получить образование. Желание как можно быстрее стать интеллигентным человеком является для них самоцелью, ради которой они готовы даже пожертвовать жизнью. На протяжении нескольких жизней кряду их преследовало чувство стыда за свое низкое происхождение и стремление его скрыть. Кто же своего низкого происхождения не скрывал, тот шел на поправку.
Пример из жизни
Был у меня как-то раз в пациентах приятный мужчина, желавший избавиться от весьма обширных депигментированных пятен, которые находились на видных участках кожи. Мужчина этот был хорош собой, умный, трудолюбивый, материально весьма обеспеченный, интеллигентный, обходительный, заботливый, внимательный, самокритичный, но при всем при том никак не мог понять, что означает подавление темперамента. Когда я заговорила о необходимости перестать сдерживать темперамент, он пришел в волнение и заявил, что никогда прежде не был столь темпераментным. На мою просьбу все же попытаться — поначалу хотя бы из того соображения, что раз уж эта напасть пристала, значит, темперамент непременно подавляется, — он ответил по-интеллигентному холодно: «Хорошо!» но дальше этого дело не пошло.
Для него раскрепощение темперамента означало стать интеллигентным человеком, и все тут. Чувство ужаса из-за того, что его позор может выплыть наружу, полностью заблокировало его способность мыслить дальше. Стремление быть во всем интеллигентом стало для него навязчивой идеей, и всякий раз, когда я принималась объяснять, что жизнь нужно начинать с себя, он скрещивал на груди руки, словно желая защититься, расползался на стуле и выглядел столь затравленно, что не имело смысла продолжать разговор. Он был совершенно ошарашен тем, что я, человек, по его мнению, умный и интеллигентный, призываю его сделаться хамом. У себя дома он изредка позволял себе расслабляться и считал это нормальным. Но вне стен дома никогда себе этого не позволял. Об этом не могло быть и речи.
Всякий раз он появлялся с дружелюбной улыбкой на лице и еще с порога объявлял, что наконец-то все понял. И всякий раз я охлаждала его энтузиазм, говоря, что будь это так, депигментация у него прошла бы. Он ожидал похвалы за проделанную над собой работу, но хвалить его было не за что. В конце каждой консультации он клятвенно обещал, что отныне займется собой самым серьезным образом. Он чувствовал, что от его легкомысленного отношения и пустой траты времени у меня вот-вот лопнет терпение.