— Если рукоделием интересуешься, зачем на выселки-то к затворникам? Езжай к нам, в Лукошенье! До сих пор у нас посуду из дерева щегольскую режут, а какие лапти раньше плели — одно загляденье! В деревне Олёме на реке Вашке такие выделывают чашки и ложки — берёшь в руки, ажио не верится, что эндокое люди своими руками делают! А в деревне Вашгора шьют и лодки, и карбасы, лучше вышгорцев их никто не делает — хоть сразу в музей! А рукавицы из разноцветной шерсти какие у нас вяжут? Одно загляденье! Жаль, что я сейчас не в таких, а то бы показал, — разошёлся не на шутку дядя Вася. — А какие рукодельницы живут в Кельчегоре, Нисогоре, Ценогоре, в посёлке Белогоре, в деревнях Кощелье и Палощелье! А он собрался к нехристям на выселки, будто кроме них никто ничего не умеет?! — посмотрел на меня с укоризной мой случайный попутчик.
— А почему все ваши деревни имеют корень «гора»? — задал я вопрос, чтобы перевести разговор в другое русло. — Неужто у вас там такая гористая местность?
_ Ты што, какие там горы? Реки почти вровень с берегами! Как половодье, такмо не знаешь куда от воды деваться. Все эти названия дали, как сказывают деды, наши предки — новгородцы. Сюда русский народ пришёл в давние времена из Великого Новгорода. Энто новгородцы заложили и град Архангельский, и многие деревни по Двине, Пинеге, Мезене и другим рекам. Строили они свои деревни на пригорках. Метров 5–6 в вышину по местным меркам, уже гора! На местах же, где стоят наши деревни, давеча чудь белоглазая жила, так сказывают. До сих пор в огородах люди находят битые глиняные черепки и всякие бронзовые безделушки, то оленей, то диких свиней, хотя кабаны у нас и не живут, то ломаные пряжки или наконечники копий и стрел. Отсюда и пошли деревни с названием гора. Например, Кельчегора, куда я сейчас еду.
— А куда после прихода новгородцев подевалась местная чудь? — не утерпел я с вопросом.
— Куда-куда? К потомкам энтой вот чуди ты и собрался. Она укрылась от властей и церкви в лесах. Так укрылась, что на неё махнули рукой. Правда, когда крестили зырян, а позднее ненцев, до неё снова добрались. Но как только попы перестали злобствовать, чудь опять стала жить как и раньше, по своим неписаным законам. До революции церковь её не раз пыталась образумить. Частенько к ним на выселки через наши деревни попы наведывались. Но безуспешно.
— Как я вас понял, — посмотрел я на Василия Дементича, — нехристи такие же русские люди, которые жили в этих местах до прихода новгородской вольницы?
— Русские-то они русские, но не совсем. Они все друг на друга похожи, что бабы, что мужики. Их сразу видно. Вот у тебя глаза зелёные, а У меня голубые. А у них всегда серые под цвет нашего неба. И по повадке они другие. А по сложке скроены, пожалуй, лучше нашего. Я как-то побывал зараз в одном из хуторов на сенокосе, так до сих пор не могу забыть ихних бабёнок. До чего же все ладные! Глаза большие серые, волосы что золото!
По всему было видно, что мой собеседник к женской половине нехристей относится вполне лояльно.
— Знаешь что, — поднялся он с кровати. — В связи с непогодой здесь в гостинице и пинежских, и мезенских зараз густо, пойдём-ка в столовую я тебе покажу и тех, и других, а может и чудных встретим?
То, что я услышал от Василия Дементича, меня заинтриговало. И я, обувшись в свои лосиные пимы и, накинув пальто, двинулся туда, куда повёл меня мой знакомый.
Над Архангельском бушевала метель, летящий снег слепил глаза и забирался под воротник.
«Совсем как у нас в Сибири, только сырости побольше, — отметил я. — Интересно, какие здесь морозы? В сухом климате низкие температуры переносятся полегче».