Одна история из тысяч воспоминаний маленькой Мирры задела нас больше остальных своей, если можно так выразиться, банальностью деталей. На самом деле речь здесь идёт уже не о Мирре, а о Матери: однажды утром Она увидела годовалого или, может быть, двухлетнего малыша, который показался ей знакомым. Она даже не знала, почему - может быть, глаза, может быть искорка в них, вспыхнувшая огнём безмолвного узнавания. Вечером же у Неё было видение: в огромном здании. Стены были голы, только в одном месте я обнаружила великолепные фрески и признала в них работу мастеров древнего Египта. Я вышла из своих покоев и попала в огромный зал; вдоль стен тянулось что-то вроде водосточного жёлоба. А в нём я увидела играющего малыша (полуголого). Я была возмущена и сказала: "Что за мерзость! Этот ребёнок невыносим, он постоянно занимается тем, чего делать нельзя." Подошёл наставник, и я сказала ему: "Как вы можете позволять ему играть здесь?" (я слышала произносимые мной звуки, знала, что хотела сказать, переводила всё в уме на французский, но самих звуков уже не помню). Наставник мигом подскочил ко мне и сказал (тут я и очнулась): "Так повелел Аменхотеп..." Вот так я и узнала имя ребёнка>.
Что там Аменхотеп, куда интереснее жёлоб, проживший три тысячи сто лет (ХVIII династия!), и ребёнок в нём. Что заставило жёлоб жить так долго?
Можно со всем простодушием сказать: чтобы жила память, должен быть тот, кто помнит. А кто помнит, кто смотрит? - Старая привычка смотреть как обычно: как мы просматриваем книги, глядим на отцов, матерей, смотрим фильмы; это готовый взгляд, такой же готовый, как готовое платье, видящий только свои желаньица, идейки в своей голове, свои симпатии или антипатии, пустые-пустые узоры, история всегда одна и та же, неважно, кто смотрит, неважно, что за одежда - пеплум или костюм, в Карфагене или в Нью-Джерси, в этом веке, прошлом или следующем. Но вот просто взгляд, ни на что не устремлённый, внезапный как крик, раздирающий никчемные узоры, сердце и миллионы суетных вещей, - вот так вдруг раскрывается кошмарная пустота... а она-то, быть может, и есть первое всей жизни - острое, безымянное, безликое, бескачественное, как взгляд, глядящий сам на себя, как рана, настолько болезненная, что она обретает силу, что становится первой дрожью бытия, без слов, без мыслей, без знания или понимания, чистая дрожь, чистая вибрация, крик изнутри - вот, что помнит. Как будто только это и есть память. Когда открывается этот взгляд, в его бесконечности видно всё: жёлоб или цвет неба, лицо, котёнок на крыше, всё равно что, ибо видно повсюду, внутри и вовне ОДНО И ТО ЖЕ, глядящее само на себя - ВЕЩЬ, взорвавшаяся во всём мире разом, всюду дрожащая, без начала и конца, без веков и времён, повсюду живущая и всё соединяющая, вчера и тысячу лет назад, камень и рассеянную руку, это место и то, соломенную шляпку и убор фараона, но при чём тут вообще уборы, если нашёлся тот, кто смотрит - Сознание-Сила, Шакти. Этот взгляд открывается однажды, затем ещё раз, а затем жаждет открываться всё чаще и чаще, повсюду, в храме и не в храме, на улице и в тысячах бедствий - взгляд, растущий от жизни к жизни, проясняющаяся вибрация, сила, копящаяся так, будто она одна избегает печальной участи наших тел - могилы, беспамятная память, помнящая всё, королевство без подданных, всюду живущее и оказывающееся своим собственным властителем, ибо это - королевство Великой Шакти, в чьи владения входит весь мир.
Однажды взгляд уже никогда не погаснет.