— Я не говорил, что собираюсь прожить жизнь, я сказал, что хочу только узнать, каково это — прожить жизнь? Для человека, которым я стану и который будет поступать в соответствии с тем, что я узнал от тебя, я буду оставаться девятилетним — так же, как для тебя. Скажи мне то, что считаешь истинным… я не знаю, что мне думать о добре и зле, а мне необходимо это знать!
— Что тут непонятного? — сказал я. — Добро — это то, что доставляет тебе…
— Это слишком… упрощенно! — сказал он, смакуя последнее слово. — Я и сам мог бы так сказать.
— Перестань, Капитан. Во-первых, ты совсем не глуп, во-вторых, самые простые вещи, чаще всего, оказываются самыми истинными, в-третьих, это я — пятьдесят лет прочь, и есть тот парень, который учился, — вот его-то ты и ищешь. Это очень упрощенно, и, когда ты слышишь «Добро!», прежде чем согласиться, подумай, кто говорит это, и если да, то почему.
Я уравновесил в руке планер и запустил его. Он поднялся фута на четыре над землей, замер и отвесно упал, уткнувшись носом в землю. Я бы сказал, что надо немного облегчить нос.
— Добро — это нечто большее, — сказал он, — чем только то, что доставляет мне удовольствие.
— Конечно. Кратковременное удовольствие не всегда совпадает с длительным счастьем, и нам необходимо подумать, чтобы сказать почему. В каждой истории, где некто продает душу дьяволу, суть сделки одна: обмен длительного счастья на кратковременное у довольствие, и мораль также одна: не очень умный обмен!
Итак, существует согласие между добром и злом, этими ценностями с расплывчатыми границами, которые неплохо совмещаются во множестве людей. Культуры могут не сходиться друг с другом в том, что такое «хорошо» и что такое «плохо», но внутри каждой культуры, как правило, на эту тему существует согласие.
— Почему так расплывчато? Почему бы тебе не говорить ясно? У меня есть четкие определения.
— Убийство — это…
— Плохо, — сказал он без колебаний.
— Милосердие — это…
— Хорошо.
Я убрал немного пластилина с носа маленького планера.
— Выражать сознательный протест в военное время —это…
— Гм.
— Добро это или зло, — спросил я снова, — выражать сознательный протест в военное время?
— Какова эта война? Мы защищаем себя или нападаем на маленькую беззащитную страну?
— Вот, — сказал я. — Как только ты находишь ситуацию, в которой добро и зло начинают зависеть от обстоятельств, вся твоя концепция оказывается субъективной, а выбор — совсем не таким ясным, как нам казалось. Как и в отношении других подобных категорий, мы должны говорить только, что это хорошо для меня или это плохо для меня.
Я осторожно запустил планер снова. Он взмыл вверх, замер и снова свалился в траву.
— Одно исключение не может повлиять на правило!
— Нет, — сказал я, вновь беря в руки планер и задумавшись над проблемой его балансировки. Теперь я уже добавил немного пластилина.
— Докажи.
— Считать ли злом убийство, совершенное с целью самообороны? Убийство врагов в военное время? Эвтаназию?
— По твоим словам, убить кого-либо невозможно, — сказал он. — Жизнь Есть, и мы не можем создавать ее или уничтожать.
— Жизнь Есть, Дикки, это так. И у нее нет правил. Но мы с тобой сейчас говорим об играх, здесь, в пространстве-времени, о предположениях относительно образов, добре и зле в свете человеческой культуры, в обществе, где реально кажущееся, а Принцип остается незамеченным.
— То есть в действительности добра и зла не существует?