Но зато я хорошо знал его брата-близнеца. Полные обводы; прямоугольная, похожая на домик с плоской крышей, рубка; плавно закругленная корма, какую не часто увидишь на современных судах этого типа, завершающихся резким обрывом транца. И перила на корме - обыкновенные деревянные перила на стойках вдоль бортов - вместо привычных тросовых ограждений или фальшборта1.С близнецом этого патриарха северной гидрографии я познакомился в детстве. Назывался он, кажется, "Сергей Есенин", и лежал, полузатопленный, у берега Клязьмы, неподалеку от дебаркадера речной пристани. Когда-то он возил по реке немногочисленных пассажиров, а когда оказался слишком стар, очутился на теперешнем своем месте.
С берега, оттуда, где кончалась пробитая мальчишками в густом ивняке тропинка, на задранный над водой ют пароходика была перекинута доска. Перейдя по ней на борт отслужившего свое судна, можно было, облокотясь на эти самые перила, смотреть на воду и радоваться, ощущая под ногами настоящую палубу настоящего, пусть и не морского, судна. Появлялось ощущение - я помнил его очень четко, - что вот-вот случится что-то такое...
Предавшись воспоминаниям, я не заметил, как появился начальник с моим новым капитаном.
2
Работа мне понравилась.
Впрочем, в поле - будь то в море или на суше - в поле собственно работа по специальности настолько сливается с бытом, с отношениями с коллегами, а "рабочие" мысли - с "нерабочим" ощущением близости окружающей тебя природы, что разделить впечатления от всего этого бывает непросто. Здесь, на Кичуге, все было как-то спокойно, негромко, неброско - не вспыхивали под бортом светящиеся медузы, не отражался в черной воде невероятно яркий южный Млечный путь, и штормовой ветер не бросал на фальшборт изумрудные валы, увенчанные шапками белой пены. Но уже спустя месяц я поймал себя на том, что думаю, как буду потом скучать по здешним темным лесам, и серым рекам, и ручьям, звенящим по камням и замшелым стволам поваленных деревьев.
И, конечно, - по старому пароходу...
...Начальника партии мы видели нечасто.
Большую часть времени он проводил либо на базе у наших сухопутных коллег-геологов, либо - в далеком районном центре, откуда прилетал за ним геологический "борт" - вертолет. Приехавшие со мной москвичи появлялись на пароходе редко, только чтобы набрать полные ящики донных проб и потом неделю копаться с ними на берегу. Так что на пароходе я неожиданно оказался почти суперкарго, то есть лицом, не подчиненным никому, кроме себя самого, производственной необходимости и капитана - в случае опасности для судна.
С капитаном, сухоньким крепким стариком, мы быстро нашли общий язык. Мы бороздили воды Кичуги от базы и до устья, заходя в небольшие ее притоки, и иногда не возвращаясь на базу на ночь. Такие ночи были особенно хороши; вся команда парохода - мы с кэпом да двое пожилых матросов - собирались в маленькой кают-компании, кэп доставал припрятанную поллитровку, а я флягу спирта; неторопливо опускалась за иллюминаторами в медной оправе ветреная северная ночь, и был бесконечный чай и долгие разговоры...
А в один из наших рейдов, уже порядком изучив низовья Кичуги, я вдруг обнаружил неизвестную мне до тех пор протоку.
Был день, обычно-прохладный, с обычными полуденными тучками. Мы шли вдоль правого берега. Я стоял в рубке возле кэпа и привычно посматривал вперед, на темную ленту реки и высокую стену дремучего леса по берегу. Какое-то странно кривое дерево задержало на мгновение мой взгляд, и тогда я увидел устье этой протоки.
По здешним меркам, она была очень узка - метров десять шириной; деревья по ее берегам росли разве что не из воды, и склонялись к водяному зеркалу, почти закрывая над ним небо.