Если вы действительно хотите стать чутким и пробуждённым, если вы действительно хотите стать пробуждённым и религиозным, вам придётся отбросить все рационализации. Эти рационализации — опасная вещь: из-за них вам никогда не удастся заглянуть в себя. Вы находите тысячи способов притвориться, убедить себя. Все эти притворства должны быть отброшены. Если вы злы, пусть вам будет совершенно ясно, что это — злость.
Лучше пойти и сказать:
— Помогите мне, во мне клокочет злоба, мне нужно сорвать её на ком-нибудь. Помогите мне.
В этом больше сознания.
Начиная жить сознательяо, вы постоянно видите, что рационализируете постоянно. Вы только этим и занимаетесь.
В маленьком городке возникли трения между еврейским и христианским населением. И вот во время торжественного открытия статуи Христа, христианин и еврей подрались в толпе. Еврей поднял булыжник и швырнул его в противника, но промахнулся. Булыжник попал в статую и отбил у неё голову. Нечаянно! Но он не мог допустить, чтобы дело обернулось против него; евреи вообще не любят, чтобы дело оборачивалось против них.
— Вот видите! — торжествующе крикнул он. — Будь на его месте Моисей, то наверняка бы увернулся.
Такова рационализация. Надо суметь вывернуться и обернуть все на пользу себе. Вы не терпите, чтобы дело оборачивалось против вас. Хорошо, плохо, нектар, отрава — что угодно, вы все стараетесь обратить себе на пользу. Постепенно эта привычка так укореняется, что вы совершенно забываете об истинной причине.
Вы все защищаетесь и защищаетесь, создавая вокруг себя все больше лжи. Честно говоря, посмотрев на себя, вы не увидите ничего, кроме лжи. Поэтому и люди не смотрят на себя: отвратительное зрелище, кроме лжи ничего нет.
Ищущий истину должен отбросить все эти рационализации.
Не только в большом, но и в малом… ваша улыбка, то, как вы смотрите на людей, ваша походка — все это ложь. Вы никогда не улыбаетесь так, как если бы улыбка расцвела из глубины вашего существа. Это всегда притворство, это всегда язык, жест. Взгляните на людей и вы увидите мешанину: глаза их говорят одно, губы — другое; слова их выражают одно, руки — другое. Но никто не замечает, все так погружены в свою ложь — где уж тут глядеть на других?
Гурджиев как-то привёз своих учеников на три месяца в Тифлис. Три месяца они провели в полном молчании; молчание было действительно полным; ни жестом, ни взглядом не должны были они общаться друг с другом. Они не замечали друг друга. В маленьком домике было тридцать человек, и каждый из них жил так, как если бы он был совершенно один. Двадцать семь ушли, в доме остались только трое.
Через месяца три Гурджиев вывел этих троих в город и сказал: «Оглянитесь».
Одним из троих был Успенский, он вспоминает в дневнике: «Я не мог поверить глазам своим. Я увидел бродячие трупы… Ложь, ложь, ложь. Правды не было ни в ком». «И в этот день я увидел Гурджиева и его правду, — пишет Успенский. — Он был единственным во всем городе и он был правдой.»
«Прежде, — вспоминает Успенский, — я и представить не мог себе такой ситуации. Я никогда Не мог подумать, что все эти люди — сплошная ложь».