Никто не поблагодарил его за это, и этому есть причина. Он был неопределённым, колеблющимся человеком. Беннет никогда не предавал Гурджиева, пока тот был жив. Он не смел. Эти глаза, это было слишком; он дважды видел их непередаваемое воздействие. Он берёт интервью у Гурджиева в своей книге — которая не очень хороша, не велика, потому я не посчитал её, а просто обращаюсь к ней — Беннет говорит: «Я пришёл к Гурджиеву усталый и истощённый после долгого путешествия. Я был болен, очень болен, мне казалось, что я собираюсь умереть. Я пришёл повидать его просто потому, что если я умру, то больше не увижу этих двух глах опять… я пришёл за последним опытом».
Он вошёл в комнату к Гурджиеву. Гурджиев увидел его, встал, подошёл близко и обнял. Беннет не мог поверить — это не было системой Гурджиева. Если бы он стукнул его, это было бы более ожидаемо, — но он обнял его! И это было больше, чем просто объятие. В те несколько мгновений, пока Гурджиев обнимал его, Беннет почувствовал огромный прилив энергии. И в то же время он видел, как Гурджиев начинает бледнеть. Гурджиев отошёл и сел, а потом с трудом поднялся опять и ушёл в ванную комнату, сказав Беннету: «Не беспокойся — просто подожди десять минут, и возвращусь, такой, как и всегда».
Беннет говорит: «Я никогда не чувствовал такой благости, такого здоворовья, такой силы. Казалось, что я могу сотворить что угодно!»
Это чувствовали многие люди, принимавшие наркотики — ЛСД, марихуану или другие, — под их воздействием они чувствовали, что способны сделать всё. Одна женщина думала, что она может летать — и она полетела, с тринадцатого этажа нью-йоркского небоскрёба. Можете представить окончание этого полёта. Даже частей этой женщины не нашли.
Беннет говорит: «Я чувствовал, что я могу сделать всё. В этот момент я понял знаменитое изречение Наполеона: ″Ничто не невозможно″. И я не только понял, я почувствовал, что я могу сделать всё, что захочу. Но я знал — это было сострадание Гурджиева. Я умирал, и он спас меня».
Это случилось дважды… снова несколько лет спустя. На Востоке это называется трансмиссия, передача; энергия пламени может перепрыгнуть с одной лампы на другую, которая тухнет, умирает. Но хотя эти великие опыты случались с ним, Беннет колебался. Он не колебался так же, как Успенский, и не предавал своего учителя, — но когда Гурджиева не стало, он предал. Он начал искать другого мастера. Какое несчастье! — я имею в виду, несчастье для Беннета. Это было благом для других, потому что именно так он нашёл Шивпури Бабу. Но Шивпури Баба, каким бы ни был великим человеком, не мог соперничать с Гурджиевым. Мне сложно поверить, что это случилось с Беннетом. Он был учёным, математиком… только это и даёт какое-то объяснение. Учёные и математики почти всегда ведут себя крайней глупо в том, что не касается их специфического поля деятельности.
Я всегда определял науку, как «всё больше и больше знания о всё меньшем и меньшем», а религию — «всё меньше и меньше знания о большем и большем». Кульминацией науки должно быть знание всего о ничто, а кульминацией религии — знание всего — не знание об этом, просто знание. Не об этом, а просто осо-ЗНАвание. Наука заканчивается в невежестве; религия находит конец в просветлении.