– Боюсь, что ты путаешь темы, – сказал он. – самоуверенность воина не является самоуверенностью среднего человека. Средний человек ищет определенности в глазах того, кто на него смотрит и называет это самоуверенностью. Воин ищет неуязвимости в своих собственных глазах и называет это смирением. Средний человек сцеплен с окружающими его людьми, в то время как воин сцеплен только с самим собой. Может быть ты охотишься за радугами, ты гонишься за самоуверенностью среднего человека, тогда как тебе следовало бы стремиться к смирению воина. Разница между тем и этим – значительная. Самоуверенность обозначает, что ты знаешь что-то наверняка. Смирение включает в себя то, что ты неуязвим ни в поступках, ни в чувствах.
– Я старался жить в согласии с твоими предложениями, – сказал я. – возможно я делал не все самое лучшее, но самое лучшее, что я мог сам. Это неуязвимость?
– Нет. Ты должен делать лучше, чем это. Ты все время должен выталкивать себя за собственные границы.
– Но это будет безумие, дон Хуан. Никто не может этого.
– Есть масса вещей, которые ты сейчас делаешь, и которые казались бы тебе безумными десять лет назад. Эти вещи сами по себе не изменились. Изменилась твоя идея относительно самого себя. То, что было невозможным тогда, совершенно возможно сейчас. Может быть твой полный успех в перемене самого себя, это только дело времени и в этом отношении единственно возможным курсом, который есть у воина, это действовать неуклонно и не оставляя места для отступления. Ты достаточно знаешь о пути воина, чтобы действовать соответственно. Но на твоем пути стоят твои старые привычки и твой распорядок жизни.
Я понял, что он хотел сказать.
– Ты думаешь, что записывание – одна из моих старых привычек, которую я должен изменить? Может мне следует уничтожить мою новую рукопись?
Он не ответил. Он поднялся и посмотрел на край чапараля. Я сказал, что получил письма от различных людей, говорящих мне о том, что неправильно писать о своем ученичестве. Как прецедент, они цитировали то, что мастера восточных эзотерических доктрин требовали абсолютной секретности. Насчет своих учений.
– Может быть, эти мастера просто индульгируют в том, что они мастера? – сказал дон Хуан, глядя на меня.
– Я не мастер. Я только воин. Поэтому я действительно не знаю, что чувствует мастер.
– Но может быть я говорю о тех вещах, о которых мне не следовало бы говорить, дон Хуан?
– Неважно, что человек открывает или что он удерживает про себя. Все, что мы делаем, все, чем мы являемся, основывается на нашей личной силе. Если у нас ее достаточно, то одно сказанное слово может быть достаточным для того, чтобы изменить весь ход нашей жизни. Но если у нас недостаточно личной силы, то прекраснейшие и чудеснейшие отделы мудрости могут быть раскрыты нам, и это раскрытие ни черта нам не даст.
Затем он снизил голос, как бы говоря мне что-то секретное.
– Я собираюсь произнести, пожалуй, величайший момент знания, который кто-либо может произнести, – сказал он. – посмотрю я, что ты с ним сможешь сделать. Знаешь ли ты, что в этот самый момент ты окружен вечностью, если пожелаешь?
После долгой паузы, во время которой он подталкивал меня едва заметными движениями глаз сделать заключение, я сказал, что не понимаю, о чем он говорит.
Затем он указал в зенит. Или там, или мы можем сказать, что вечность вроде этого, – и он расставил руки, указывая на восток и запад.
Мы взглянули друг на друга. В его глазах был вопрос.
– Что ты на это скажешь? – спросил он, подзуживая меня подумать над его словами.
Я не знал, что сказать.