Мы вышли и расселись на темной веранде. Сидеть здесь было очень удобно, и хозяин принес бутылку текильи.
Мужчины сидели в ряд, прислонившись к стене. Я сидел крайним справа. Дон Хуан, сидевший рядом, поставил банку с пейотом у меня между ног. Потом он вручил мне бутылку, которую пустили по кругу, и велел отхлебнуть немного, чтобы смыть горечь.
Я выплюнул то, что осталось от первого бутона, и отхлебнул. Он приказал не глотать, а только прополоскать рот текильей, чтобы остановить слюну. Со слюной это мало помогло, но хоть убавило горечь.
Дон Хуан дал мне сушеный абрикос или смокву — в темноте я не разобрал, как, впрочем, и самого вкуса, — и велел жевать не спеша и как можно тщательней. Проглотить то, что я жевал, было заведомо невозможно — я был уверен, что оно сразу застрянет в пищеводе.
Немного погодя бутылка вновь пошла по кругу. Дон Хуан сунул мне кусок жесткого вяленого мяса. Я сказал, что не хочу есть.
— Это не еда, — веско произнес он.
Процедура повторилась шесть раз. Я помню, что сжевал уже шестой бутон, когда разговор стал очень оживленным; хотя я не мог понять, на каком языке говорят, сама тема разговора, в котором участвовали все сидевшие на веранде, была чрезвычайно интересной, и я старался не пропустить ни слова, чтобы при случае и самому что-нибудь вставить. Но когда я попытался что-то сказать, то обнаружил, что это невозможно; слова бесцельно кружились у меня в голове.
Я сидел, прислонившись к стене, и слушал, что говорят мужчины. Они говорили по-итальянски, и без конца повторялась фраза о том, до чего глупы акулы. Как-то я говорил дону Хуану, что первые попавшие в Америку испанцы называли реку Колорадо в Аризоне «El rio de los tizones (река головешек)», а потом кто-то переврал «tizones», и получилось «Еl rio de los tiburones (река акул)». Я был уверен, что именно эту историю обсуждают сейчас, и мне и в голову не приходило, что никто из присутствующих не знает итальянского.
У меня начались сильные позывы к рвоте, но не помню, рвало ли меня на самом деле. Я попросил кого-нибудь принести воды; меня мучила невыносимая жажда. Дон Хуан принес и поставил у стены большую кастрюлю, а с ней приспособленную из жестянки маленькую кружку. Он зачерпнул из кастрюли, протянул мне кружку и сказал, чтобы я не пил, а только прополоскал рот.
Вода выглядела странно — она была сверкающей и глянцевой, как глазурь. Я хотел спросить дона Хуана, что бы это значило, и собрался с силами, чтобы выговорить свои мысли по-английски, но тут вспомнил, что он не знает английского. Я испытал настоящий шок, а затем окончательно понял, что хотя мысли совершенно ясные, говорить не получается. Я хотел рассказать об этом странном превращении с водой, но то, что последовало, не было речью; это было такое ощущение, как будто мои не поддающиеся выговариванию мысли свободно, как жидкость, выливаются изо рта. Это было как непосредственное ощущение рвоты без усилий и без спазмов диафрагмы. Это был приятный поток жидких слов.