Погибнуть готовы, отвагой воинственной пьяны,
Отчаянный бой учинили тогда обезьяны.
Утесы ломали они, вырывали деревья.
Где высились рощи, они оставляли корчевья,
И, бросившись на Кумбхакарну, свирепы и яры,
Скалой или древом ему наносили удары.
Он палицей бил обезьян — удальцов крепкотелых,
В охапку сгребал он по тридцать воителей смелых,
В ладонях размалывал и пожирал помертвелых.
Отважных таких восемь тысяч семьсот пали наземь,
Убиты в сраженье разгневанным ракшасов князем!
Как некогда змей истреблял златоперый Супа́рна,
В неравном бою обезьян пожирал Кумбхакарна.
Но, вырвав из почвы деревья с листвой и корнями,
Опять запаслась обезьянья дружина камнями.
И, гору подняв над собою, Двиви́да могучий
На Гороподобного двинулся грозною тучей
И — бык обезьяньей дружины, воитель отборный —
Швырнул в Кумбхакарну стремительно пик этот горный.
На войско упала кремнистая эта вершина,
Убила коней и слонов, миновав исполина.
Другая громада в щепу разнесла колесницы,
И воины-ракшасы там полегли, и возницы.
Обрушились глыбы на конскую рать и слоновью.
В бою захлебнулись отменные лучники кровью,
Но жгли главарей, что дружину вели обезьянью,
Их стрелы, как пламень, сулящий конец мирозданью.
А те ударяли в отместку по ракшасам дюжим,
По их колесницам, но конским хребтам и верблюжьим,
Деревья с корнями себе избирая оружьем.
И, в воздухе чудом держась, Хануман в это время
Валил исполину деревья и скалы на темя.
Но был нипочем Кумбхакарне обвал изобильный:
Деревья и скалы копьем разбивал Многосильный.
Копье с наконечником острым бестрепетной дланью
Сжимая, он бросился в гневе на рать обезьянью.
Тогда Хануман благородный, не ведая страха,
Ударил его каменистой вершиной с размаха.
Упитано жиром и кровью обрызгано, тело
Страшилища, твердой скале уподобясь, блестело.
От боли такой содрогнувшись, хоть был он двужильный,
Копье в Ханумана метнул исполин многосильный.
С горой огнедышащей схожий, Кувшинное Ухо
Метнул в Ханумана, взревевшего страшно для слуха,
Копье, точно Кра́унча-гору пронзающий Гуха[287].
И рев, словно гром, возвещавший конец мирозданья,[288]
И кровь извергала пробитая грудь обезьянья.
Изда́ли свирепые ракшасы клич благодарный,
И вспять понеслись обезьяны, страшась Кумбхакарны.
Тогда в Кумбхакарну скалы многоглыбной обломок,
Опомнившись, Нила швырнул, но Пуластьи потомок[289]
Занес, не робея, кулак необъятный, как молот,
И рухнул утес, пламенея, ударом расколот.
Как тигры среди обезьян, Гандхама́дана, Ни́ла,
Шара́бха, Риша́бха, Гава́кша, — их пятеро было, —
Вступили в борьбу с Кумбхакарной, исполнены пыла.
Дрались кулаком и ладонью, скалою и древом,
Ногами пинали врага, одержимые гневом.
Но боли не чуял совсем исполин крепкотелый.
Риша́бху сдавил Кумбхакарна, в боях наторелый.
И, хлынувшей кровью облившись, ужасен для взгляда,
На землю упал этот бык обезьяньего стада.
Враг Индры ударом колена расправился с Нилой,
Хватил он Гава́кшу ладонью с великою силой,
Шара́бху сразил кулаком, и, ослабнув от муки,
Свалились они, как деревья багряной киншуки,
Что острой секирой под корень срубил Сильнорукий.
Своих вожаков обезьяны узрели в несчастье
И тысячами напустились на сына Пуластьи.
Как тысячи скал, что вступили с горой в ратоборство,
Быки обезьяньих полков проявили упорство.
На Гороподобного ратью бесстрашною лезли,
Кусались, когтили его, в рукопашную лезли.
И ракшас, облепленный сплошь обезьяньей дружиной,
Казался поросшей деревьями горной вершиной.
И с Гарудой царственным, змей истреблявшим нещадно,
Был схож исполин, обезьян пожирающий жадно.
Как вход в преисподнюю, всем храбрецам обезьяньим
Разверстая пасть Кумбхакарны грозила зияньем.
Но, в глотку попав к ослепленному яростью мужу,
Они из ушей и ноздрей выбирались наружу.
Он, тигру под стать, провозвестником смертного часа
Ступал по земле, отсыревшей от крови и мяса.
Как всепожирающий пламень конца мирозданья,
Он шел, и редела несметная рать обезьянья.
Бог Яма с арканом иль Индра, громами грозящий, —
Таков был с копьем Кумбхакарна великоблестящий!
Как в зной сухолесье огонь истребляет пожарный,
Полки обезьян выжигались дотла Кумбхакарной.
Лишась вожаков и не чая опоры друг в друге,
Бежали они и вопили истошно в испуге.
Но тьмы обезьян, о спасенье взывавшие громко,
Растрогали храброго Ангаду, Индры потомка.
Он поднял скалу наравне с Кумбхакарны главою
И крепко ударил, как Индра — стрелой громовою.
Взревел Кумбхакарна, и с этим пугающим звуком
Метнул он копье, но не сладил с Громо́вника внуком[290].
Увертливый Ангада, ратным искусством владея,
Копья избежал и ладонью ударил злодея.
От ярости света невзвидел тогда Кумбхакарна,
Но вскоре опомнился, и, усмехнувшись коварно,
Он в грудь кулаком благородного Ангаду бухнул,
И бык обезьяньей дружины в беспамятстве рухнул.
Воитель, копьем потрясая, помчался ретиво
Туда, где стоял обезьян повелитель Сугрива.
Но царь обезьяний кремнистую выломал гору
И с ней устремился вперед, приготовясь к отпору.
На месте застыл Кумбхакарна, и дался он диву,
Увидя бегущего с каменной глыбой Сугриву.
На теле страшилища кровь запеклась обезьянья.
И крикнул Сугрива: «Ужасны твои злодеянья!
Ты целое войско пожрал, храбрецов уничтожил
И низостью этой величье свое приумножил!
Что сделал тебе, при твоей устрашающей мощи,
Простой обезьяний народ, украшающий рощи?
Коль скоро я сам на тебя замахнулся горою,
Со мной переведайся, как подобает герою!»
«Ты — внук Праджапа́ти, — таков был ответ Кумбхакарны, —
И Сурья тебя породил — твой отец лучезарный!
Не диво, что ты громыхаешь своим красноречьем!
Воистину мужеством ты наделен человечьим.
Отвагой людской наградил тебя Златосиянный,
Поэтому ты хорохоришься так, обезьяна!»
Швырнул Сугрива горную вершину
И угодил бы в сердце исполину,
Но раскололась об его грудину
Гора, утешив ракшасов дружину.
Тут ярость обуяла их собрата,
Казалось, неминуема расплата,
И, раскрутив, метнул он в супостата
Свое копье, оправленное в злато.
Сын Ветра — не быть бы царю обезьяньему живу! —
Копье ухватил на лету, защищая Сугриву.
Не менее тысячи бха́ров[291]железа в нем было,
Но силу великую дал Хануману Анила.
И все обезьяны в округе пришли в изумленье,
Когда он копье без натуги сломал на колене.
Утратив оружье, что весило тысячу бхаров,
Другое искал Кумбхакарна для смертных ударов.
Огромный молот хвать за рукоять он!
Но лютый голод ощутил опять он.
Свирепо налетел на вражью рать он,
Стал обезьянье войско пожирать он.
Царевич Айодхьи из дивного лука Вайа́вья[292]
Пускает стрелу — покарать Кумбхакарны злонравье!
Так метко стрелу золотую из лука пускает,
Что с молотом правую руку она отсекает.
И, с молотом вместе, огромная — с гору — десница
Туда упадает, где рать обезьянья теснится.
От молота тяжкого разом с рукой и предплечьем
Погибли иные, остались другие с увечьем.
Айодхьи царевича с князем Летающих Ночью
Жестокую схватку они увидали воочью.
Как царственный пик, исполинской обрубленный саблей,
Был грозный воитель, но мышцы его не ослабли.
Рукой уцелевшей он выдернул дерево тала,
И снова оружье у Рамы в руках заблистало.
Он Индры оружьем, что стрелы златые метало,
Отсек эту руку, сжимавшую дерево тала.
Деревья и скалы ударило мертвою дланью,
И ракшасов тьму сокрушило, и рать обезьянью.
Взревел и на Раму набросился вновь Злоприродный,
Но стрелы в запасе боритель держал благородный.
Под стать полумесяцу их наконечники были.
Отточены и широки в поперечнике были.
Царевич достал две огромных стрелы из колчана
И ноги страшилища напрочь отрезал от стана.
И недра земли содрогнулись, и глубь океана,
Все стороны света, и Ланка, и ратное поле,
Когда заревел Кумбхакарна от гнева и боли.
Как Раху — луны светозарной глотатель коварный —
Раскрыл, словно вход в преисподнюю, пасть Кумбхакарна.
Когда на царевича ринулся ракшас упрямо,
Заткнул ему пасть златоперыми стрелами Рама.
Стрелу, словно жезл Самосущего[293]в день разрушенья,
Избрал он! Алмазные были на ней украшенья.
Избрал он такую, что, солнечный блеск изливая,
Врага поражала, как Индры стрела громовая.
В себе отражая дневного светила горенье,
Сияло отточенной этой стрелы оперенье.
И было одно у нее, быстролетной, морило —
Что мог состязаться с ней только бог ветра, Анила.
Все стороны света, летящая неотвратимо,
Наполнила блеском стрела, пламенея без дыма.
И, видом своим устрашая, как Агни ужасный,
Настигла она Кумбхакарну, как бог огневластный.
И с парой ушей Кумбхакарны кувшинообразных,
И с парой красиво звенящих подвесок алмазных,
С резцами, с клыками, торчащими дико из пасти,
Мгновенно снесла она голову сыну Пуластьи.
Так царь небожителей с демоном Вритрой однажды
Расправился, племя людское спасая от жажды.
Сверкнула в серьгах голова исполинская вроде
Луны, что замешкалась в небе при солнца восходе.
Упала она, сокрушила жилища и крепость,
Как будто хранила в себе Кумбхакарны свирепость.
И с грохотом рухнуло туловище исполина.
Могилою стала ему океана пучина.
Он змей и затейливых рыб уничтожил огулом,
Внезапную гибель принес он зубастым акулам
И врезался в дно с оглушительным плеском и гулом.
Обезьяны исполняются еще большей отвагой и решают ночью захватить город.
[Второй пожар Ланки]
(Часть 75)
Дневное светило обильно лучи расточало,
Но к вечеру скрыло свой лик за горой Астачала.
Во тьму непроглядную мир погрузился сначала.
Зажгли просмоленную паклю бойцы обезьяньи
И в город пустились бегом в грозновещем сиянье.
Тогда сторожившие Ланки врата исполины
Покинули входы, страшась огненосной дружины.
Пришельцы с горящими факелами, с головнями
По кровлям дворцовым запрыгали, тыча огнями.
Они поджигали огулом, еще бесшабашней,
Оставленные караулом ворота и башни.
Пожарное пламя неслось от жилища к жилищу
И всюду себе находило желанную пищу.
Вздымались дворцы, словно гор вековые громады.
Огонь сокрушал и обрушивал их без пощады.
Алмазы, кораллы и яхонты, жемчуг отборный,
Алоэ, сандал пожирал этот пламень упорный.
Пылали дома и дворцы обитателей Ланки,
С обильем камней драгоценных искусной огранки,
С оружьем златым и сосудами дивной чеканки.
Добычей огня оказались шелка и полотна,
Ковры дорогие, одежды из шерсти добротной,
Златая посуда, что ставят в трапезной, пируя,
И множество разных диковин, и конская сбруя,
Тигровые шкуры, что выделаны для ношенья,
Попоны и яков хвосты, колесниц украшенья,
Слонов ездовых ожерелья, стрекала, подпруги,
Мечи закаленные, луки и стрелы, кольчуги.
Горели украсы златые — изделья умельцев,
Жилища одетых в кирасы златые владельцев,
Что Ланки внезапный пожар обратил в погорельцев,
Обители ракшасов буйных, погрязнувших в пьянстве
С наложницами в облегающем тело убранстве.
Оружьем бряцали иные, охвачены гневом,
Другие уснули, прильнув к обольстительным девам,
А третьи младенцев своих, пробудившихся с криком,
Несли из покоев горящих в смятенье великом.
Дворцы с тайниками чудесными были доныне
Дружны с облаками небесными, в грозной гордыне,
Округлые окна — подобье коровьего ока —
В оправе камней драгоценных светились высоко.
С покоями верхними, где, в ослепительном блеске,
Павлины кричали, звенели запястья, подвески,
С террасами дивными в виде луны златозарной
Сто тысяч домов истребил этот пламень пожарный.
Горящий портал и ворота столичные — тучей
Казались теперь в опояске из молнии жгучей.
И слышались в каждом дворце многоярусном стоны,
Когда просыпались в огне многояростном жены,
Срывая с себя украшенья, что руки и ноги
Стесняли и нежным телам причиняли ожоги.
И в пламени дом упадал, как скала вековая,
Что срезала грозного Индры стрела громовая.
Пылали дворцы наподобье вершин Химава́ты,
Чьи склоны лесистые пламенем буйным объяты.
Столица, где жадный огонь разгорался все пуще,
Блистала, как древо киншуки, обильно цветущей.
Казалась пучиной, кишащей акулами, Ланка.
То слон одичалый метался, то лошадь-беглянка.
Пугая друг друга, слоны, жеребцы, кобылицы
В смятенье носились по улицам этой столицы.
Во мраке валы океанские бурными были,
И, Ланки пожар отражая, пурпурными были.
Он выжег твердыню, как пламень конца мирозданья.
Не город, — пустыню оставила рать обезьянья!
Индраджит вновь становится невидимым. Он осыпает обезьян тучами стрел и спасает ракшасов от грозящей гибели.