В таком случае если пребывание здесь считать наказанием, то меньше страдает тот, кто раньше других выбыл из игры. Бегемоты во время засухи прячутся в лужах грязи. Воды становится все меньше, и среди животных вспыхивают жестокие драки. В конце концов остается один победитель. Он медленно умирает под лучами палящего солнца, окруженный трупами поверженных противников.
«Вероятно, мы находимся внутри романа», – думал Эдмонд Уэллс.
«Мы в реалити-шоу», – предполагал Рауль.
«Мы на бойне, – говорил Люсьен Дюпре. – И вы становитесь сообщниками убийц развитых цивилизаций».
Дюпре. Первый, кто добровольно покинул игру. Он с отвращением отказался играть, как только услышал правила. А что, если он был прав?
Мне бы хотелось быть таким же добродушным, как мой друг Фредди Мейер, который, даже потеряв возлюбленную, держится очень достойно. «Грех не взрастить радость в своей душе», – утверждает старый раввин.
Зима разносит еду. Кабачки в виноградных листьях, лапша, рисовые колобки, начиненные овощами и маленькими кусочками мяса. Нам снова подают блюда, которые придумали наши смертные, участвующие в игре. Оформлению блюд также уделено внимание – на наших тарелках украшения, вырезанные из моркови, леса из салатных листьев.
Они продумали все. Даже за едой мы остаемся в игре. Со времени первых трапез, когда мы ели только сырые яйца, меню существенно расширилось, и нам это нравится.
Ора приносит новые амфоры с вином. Я отпиваю большой глоток красной густой жидкости. Как вкусно! Вино растекается по небу, согревает меня. Все продукты, мясные ли, растительные, как правило, мертвы. Вино же кажется мне живым напитком. Я пью эту свежую кровь растений. Пью еще и еще. В моей голове что-то начинает шевелиться, будто оба полушария трутся друг о друга.
– Мишель, с тобой все в порядке?
Полушария остановились. События в моей голове вдруг выстроились как по линейке. Я еле ворочаю языком, слова сами срываются с моих губ.
– Люди-скарабеи, такая чудесная цивилизация рухнула как карточный домик. Они этого не заслужили, – с трудом говорю я.
– Они же преследовали твоих людей. Ты должен радоваться их провалу.
– Они заслужили право жить. Это была настоящая, самобытная цивилизация. Нельзя выбрасывать на свалку тысячелетнюю культуру. Это… НЕПРИСТОЙНО.
На лице Рауля появляется хорошо знакомое мне сочувствующее выражение:
– Где идиллическое сообщество Люсьена Дюпре на «Земле-17», где люди-черепахи Беатрис? Женщины-амазонки Мэрилин Монро? – вопрошаю я.
Рауль отодвигает от меня амфору. Я продолжаю:
– А если взять «Землю-1»? Шумеры, вавилоняне, древние египтяне, пришедшие за ними критяне парфянцы, скифы, мидяне, аккадцы, фригийцы, лидийцы. Все эти народы тоже имели право на существование, но исчезли. ИСЧЕЗЛИ! Ф-р-р-р! И больше ничего!
– Ты знаешь, я верю, что дарвиновская теория справедлива и в отношении цивилизаций. Самые слабые и наименее приспособленные гибнут, – отвечает он.
– Я не люблю Дарвина. Он оправдывает «исторический цинизм».
Я снова завладеваю амфорой и наливаю себе еще вина. Во рту тепло, зубы пощипывает, и мозг снова закипает. Я верчу стакан в руках и пристально разглядываю его.
– Я помню документальные фильмы о животных, которые видел на «Земле-1». Крупные хищники, преследуя газелей, ловили отстающих.
Я собираюсь налить Раулю, но он жестом отказывается.
– И где здесь связь с гибелью цивилизаций?