Вот она, думала Дэгни, конечная цель всей этой пустой ученой болтовни, которую долго игнорировали деловые люди, цель всех этих заезженных формулировок, небрежных обобщений, аморфных абстракций, в один голос твердящих, что подчинение объективной реальности – то же самое, что подчинение государству, что нет разницы между законом природы и указом чиновника, что голодный человек несвободен, что его надо освободить от диктата пищи, крова и одежды, – и так долгие годы, чтобы наступил такой день, когда Нэту Таггарту, реалисту, велят считаться с волей Каффи Мейгса как с явлением природы, непреложным и абсолютным, подобно стали, рельсам и всемирному тяготению, велят признать мир, сотворенный Мейгсом, как объективную неизменную реальность и продолжить создавать изобилие в таком мире.
Вот она, цель всего этого жулья из библиотек и университетских аудиторий, которое торгует, выдавая свои откровения за разум, инстинкты – за науку, побуждения – за знание; цель всех идолопоклонников необъективного, неабсолютного, относительного, приблизительного, вероятного; Цель всех диких фанатиков, которые, видя, как крестьянин собирает урожай, способны считать этот факт мистическим феноменом, свободным от закона причин и следствий и сотворенным всемогущей прихотью крестьян. Однако вслед за тем эти фанатики хватают крестьянина, заковывают его в цепи, лишают орудий труда, семян, воды, земли, загоняют на голые скалы и приказывают:
– А теперь выращивай урожай и корми нас!
Нет, думала Дэгни, ожидая, что Джим спросит, над чем она смеется, бесполезно объяснять, все равно он не поймет.
Но он не спросил. Вместо этого, увидела она, он съежился и осел в кресле, и она услышала, как он произносит до ужаса невероятные слова – неуместные, если он не понимал, о чем говорит, и совершенно чудовищные, если понимал:
– Дэгни, я твой брат…
Она выпрямилась и напряглась, будто под револьверным дулом убийцы.
– Дэгни, – говорил он тихим, гнусавым, монотонным, притворно униженным голосом попрошайки, – я хочу быть президентом компании, хочу управлять железной дорогой. Я этого хочу. Почему у меня не может быть своих желаний, как у тебя? Почему мои мечты не должны осуществиться, как всегда осуществляются твои? Почему ты должна быть счастлива, когда я страдаю? Ну конечно, этот мир принадлежит тебе, ты обладаешь даром руководить им. Но почему ты позволяешь, чтобы в твоем мире нашлось место страданию? Ты зовешь на поиски счастья, а меня обрекаешь на уныние. Разве у меня нет права требовать такого счастья, какое я хочу? Разве у тебя нет такого долга передо мной? Разве я не твой брат?
Он шарил глазами по ее лицу, как хищник в поисках добычи, только его целью было отыскать хотя бы намек на жалость. Нашел он лишь отвращение.
– Я страдаю за твои грехи! Из-за твоей нравственной неполноценности. Ведь я твой брат, и поэтому ты несешь ответственность за меня, и если ты не смогла обеспечить мне то, что мне нужно, это твоя вина! Все духовные вожди человечества веками провозглашали это. Кто ты такая, чтобы утверждать иное? Ты так гордишься собой, считаешь себя чистой и доброй, но ты не можешь быть доброй, пока мне плохо. Мое страдание – мера твоего греха. Мое удовлетворение – мера твоей добродетели. Мне нужен такой мир, как сейчас, он дает мне авторитет, позволяет чувствовать себя значительным. Сделай же так, чтобы он работал на меня! Сделай что-нибудь! Откуда мне знать, что надо сделать? Это твое дело и твой долг! Твое преимущество в силе, мое право в слабости! Это абсолютный нравственный закон! Разве ты не знаешь? Не знаешь? Не знаешь?
Его взгляд напоминал теперь руки человека, висящего над пропастью и отчаянно цепляющегося за мельчайшие выступы сомнения, но не способного удержаться на зеркально гладкой скале ее лица.