Еве тут же с абсолютной отчетливостью представилось, как она окажется в своей пустой квартире. Пустой не потому, что в ней нет мебели и всего остального… А потому, что в ней просто нет жизни. Расставание с Глебом — это конец. В жизни Евы нет больше будущего. Одна пустота. И она — эта пустота — теперь всегда рядом. Всегда с Евой. Если она придет домой, то дома от этой пустоты ей будет душно. Невыносимо душно. Ева начала задыхаться… Она почему-то вспомнила большой крюк, на котором висит ее любимая роскошная старинная люстра. Сейчас висит ее люстра, а может висеть и сама Ева. Зачем жить?.. Этот вопрос, возникнув в сознании Евы как-то сам собой, поставил ее в тупик. Она растерянно посмотрела по сторонам, словно только что проснулась, и подняла на Бориса глаза.
Большой добрый человек в своем постоянном костюме, который он, кажется, никогда не снимал, смотрел на нее своими большими серыми, почти детскими глазами. Смотрел с сочувствием и состраданием. Смотрел так, как ребенок смотрит на маму, которая мучается от боли и не может объяснить малышу, в чем дело, почему она плачет и почему он не должен чувствовать себя виноватым. Борис смотрел на нее по-детски любящими глазами, хотя был старше Евы на десять лет… Он настоящий мужчина — надежный и сильный, с ним «как за каменной стеной», он все может. Но Ева всегда относилась к нему как к брату. Как к доброму, лучшему на свете старшему брату. И всегда считала его младшим.
— Боря, мне так плохо… — прошептала она, закрывая лицо руками. — Ты не представляешь, как мне плохо…
Вымолвив это, Ева, вдруг, с отчетливостью поняла, что все именно так. Ей плохо. Ей плохо так, как никогда не было. Ей плохо до жути, до физической боли, до животного ужаса. Ей чудовищно плохо. Она потеряна, раздавлена. Ее больше нет. И Ева заплакала. Она ревела, содрогаясь от судорог. Ей казалось, что вся ее душа выливается сейчас с этими слезами наружу. Абсолютная пустота. Абсолютное одиночество. Бесконечная боль. Беспросветная, бессмысленная, ненужная жизнь.
— Ну, будет-будет, — засуетился Борис, пытаясь как-то обнять Еву, успокоить, утешить.
Он делал это со всей той нежностью, на которую был способен. Большой, даже чуть грузный человек. Со всей возможной для него нежностью… Ева ощутила на плече тяжесть, на миг ей показалось, что ее что-то сдавливает, закрывает, лишает воздуха, в нос ударил знакомый горьковатый запах его тела… И она зарыдала навзрыд.
— Я умру… Я умру! — кричала Ева, не помня себя и бессильно толкая Бориса.
У нее начался приступ самой настоящей паники.
— Миша, на Каменный остров, — бросил Борис водителю и снова принялся, как ему казалось, утешать Еву: — Ну ничего, ничего. Лиха беда… Все пройдет. Все наладится.
И с каждым его словом Еве становилось все хуже и хуже.
Душа как птенец. Приходя в этот мир, она смотрит на него из родительского гнезда. Она может петь и веселиться, беззаботно глядеть вокруг, наслаждаясь прекрасными видами. Наивность ребенка — это счастье души. Но проходит время, человек становится старше, и наступает момент, когда кто-то выталкивает его душу из «гнезда». Но речь не идет о родительском доме, речь идет о том доме, что вырос внутри самого человека.
Этот внутренний дом человека, этот внутренний уклад его жизни — его картина мира, его представления о мире, его представления о самом себе. Это его мечты, надежды, желания. И этот дом рушится. Оказывается, что жизнь другая. В ней никому нет дела ни до твоих надежд, ни до твоих желаний. Никому. В ней и до тебя-то никому нет никакого дела, потому как каждый занят только своими надеждами и желаниями. Каждый занят только собой.