— Что?! — взвыл Павел. — Как пуст? Никто не выходил из подъезда! Я слежу! Как он может быть пуст?!
— В том-то все и дело, что не выходил. Пожарная лестница — она с той стороны дома, ведь так? — «уточнил» Данила.
— Не знаю, — рассерженно выкрикнул Павел и только в эту секунду спохватился: — Пожарная лестница?! Вы вывели людей через пожарную лестницу?!
— Паша, мы с тобой уже почти два часа говорим, — устало произнес Данила и покачал головой из стороны в сторону. — За все это время ни один человек из подъезда не вышел. Ни один. И не вошел. Это может быть, как ты думаешь? Четырнадцать этажей… И ни одного человека за два часа! Конечно, эвакуировали людей. Спустили вниз и вывели через черный ход. А ты что думал, Гаптен будет ждать, чем тут наши с тобой переговоры увенчаются?.. Павел, у тебя близорукость. Во всем. Понимаешь?! Бли-зо-ру-кость…
— Близорукость, — Павел побледнел и непонимающе уставился на Данилу.
—Ты видишь только то, что хочешь видеть. А главного не хочешь понять, не хочешь или боишься. Страшно. Ведь если перестать отмахиваться от главного, если принять всем сердцем то самое важное, что есть у тебя в жизни, то уже нельзя будет жить как прежде. Тебе-прежнему предстоит умереть, а тебе-новому — родиться. Смерть и возрождение. Страшно. И всегда ты, Павел, главное пропускаешь, всегда… Устроил маскарад. И с Олесей — ужасный. И здесь, с этой бомбой. Просто глупо. Детский сад.
— Гадко, — сквозь зубы процедил Павел.
— Чтогадко? — от удивления у Данилы взлетели брови.
— Я сказал, что только ты один. Я и ты. А вы все подстроили, вывели людей…
Данила тихо рассмеялся, закрыв лицо руками.
— Павел, мы здесь с тобой — один на один, как ты и хотел. Мы одни. Ты и я. Что еще?.. Ты плачешь?!
Павел плакал. Действительно, он плакал.
— Я думал, ты меня поймешь. Я думал, ты меня поймешь… — шептал он сквозь слезы и бессильно бил себя кулаками по голове. — Ты один… Потому что если не ты, то кто?.. Кто?.. И даже ты, даже ты не понимаешь, ничего не понимаешь… Ничего…
C момента того разговора прошло две или три недели. Олеся стала строже одеваться и уходить на работу раньше. Потом я узнал, что ее в самом деле повысили. Она стала программным директором, но не сказала об этом мне. Видимо, по-прежнему думала, что страдает мое самолюбие. Отвратительно. Своей уверенностью в ничтожности моих мыслей и чувств, своей ложью и недоверием она разрывала мою любовь к ней на мелкие клочки.
Однажды вечером она пришла сияющей и, улыбаясь, протянула мне бутылку вина.
— Что за праздник? — спросил я.
— Просто так, — ответила Олеся, продолжая улыбаться и бросать на меня загадочные взгляды.
— Говори, что случилось? — я обнял ее за талию, поднял и закружил.
Она рассмеялась.
— Ну так в чем дело? — я поставил ее и прижал к себе, поправляя выбившиеся из прически пряди волос.
Мы поцеловались, и она сказала, гладя ладонями мое лицо: