— Будь у него воля преодолеть навязанный всем нам культ жалости, он уволил бы ее давным-давно, — говорил я. — Подумай сама: Лена — паразит. Она живет за счет чужой совести. Более того, ей в голову не приходит принимать вашу добрую волю как дар. Она берет ее как должное. Высшая степень паразитизма. Ты жалеешь ее? А ведь она тебя обирает. Услышав ее блеянье, сотни ваших слушателей переключаются на другую волну. Ваш рейтинг падает, становится меньше рекламы, и в результате тебе нечем платить за квартиру. И тебе некого в этом винить, кроме себя самой — это плата за жалость.
Олеся чуть нахмурилась, как всегда в таких случаях, и, чуть помолчав, сказала:
— Ты ничего не понимаешь. До сих пор Виктора устраивало, как работает Лена и то, что Алла ее заменяет. Но теперь…
Она начала рассказывать длинную историю депрессии Виктора, каким он был до развода, каким стал теперь, почему в нем столько черствости… Все это она говорила с легким раздражением, будто я школьник, не понимающий урока.
— Просто ты не знаешь этих людей и тебе трудно понять, что с ними происходит, — подвела она черту и ласково улыбнулась.
Она словно бы объяснила мне мою «двойку», оправдалась. Мол, я не просто так ее поставила, а потому что это объективная оценка.
— Почему ты всегда говоришь только о внешней стороне событий? — не выдержал я. — Да, возможно, я не знаю именно этих людей. Но поскольку они мало чем отличаются от всех остальных, мы с тобой может поговорить о сути. О сути событий, понимаешь? Ты же всегда просто перечисляешь факты — кто что сказал, кто что сделал!
Олеся чуть помолчала, взяла пульт от телевизора, повертела его в руках, потом просто, словно ничего и не было, — ни ее рассказа, ни моих слов, — спросила:
— Ты хочешь есть?
И переключила канал.
Меня передернуло, взбесило. Она всегда со мной так! Когда ей не нравится, что я говорю, она просто меняет тему. Легко, точь-в-точь как с телевизором.
Я вырвал у нее из рук пульт и швырнул в угол.
— Не смей со мной так! Не смей!..
Она непонимающе захлопала глазами. Потом заплакала. Смотрела на меня не моргая, а по щекам лились слезы. Губы кривились и дрожали. Она силилась улыбнуться, но не могла.
Теперь, после инъекции, Павел говорил медленно. Язык его заплетался. В какие-то моменты его рассказ и вовсе обрывался на полуслове. Павел словно проваливался в свой сон-воспоминание.
— Зачем ты мне все это рассказываешь? — спросил Данила в одну из таких пауз.
— Зачем рассказываю? — удивился он и открыл глаза.
— Да, зачем?
— Просто хочу, чтобы ты знал правду, — вяло и ехидно улыбнулся Павел, выходя из оцепенения. — Как живут обычные, настоящие люди. Не те, которых вы придумываете, а настоящие…
— О настоящих людях, говоришь… — Данила встал и прошелся по комнате. — А я слышу рассказ о человеке, который вознамерился сыграть с Богом в рулетку, а сыграл с самим собой — в русскую… Сыграл и проиграл, но не умер, только поранился. В этом вся правда. Ведь если ты хочешь найти изъяны в другом человеке, ты обязательно их найдешь. А ты хотел. Подлавливал ее…
— А даже если и подлавливал, что с того? — огрызнулся Павел.
— А то… — ответил Данила. — Ты придумал себе «счастливую историю» и надеялся, что все само собой сложится. Счастье упадет на тебя с неба — повстречаешь девушку, и влюбишься в нее, и будешь счастлив. И знаешь, в чем беда? Ты о чуде думал, а не о девушке, поэтому ничего и не получилось. Счастливые истории, Павел, не придумывать надо, а делать. Но как любить по-настоящему, если ты собственной любви боишься?..
— Я боюсь любви? — разозлился тот. — Да я любил ее! Любил!
— Любить и хотеть любить — это разные вещи, Павел. Разные.
— Снова ложь! Одна ложь! — орал Павел.