Все рожденное должно умереть. «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода», – так говорил Христос. Так он говорил о своей смерти. Не умерший – не воскреснет. Не воскресший – не узнает жизни вечной. Все рожденное должно умереть.
Я должен...
Тут мои путаные размышления, которыми я пытался так безуспешно привести себя в чувство, прервались. Двери лифта с грохотом захлопнулись. Он взлетал. Меня вжало в пол. От свиста заложило уши. Стены сдвинулись.
Пушечное ядро, которым выстрелили в бесконечность. А в этом ядре – слизень.
*******
От перегрузки меня затошнило. И вырвало бы, но уже через сотую долю секунды лифт выплюнул меня на площадку седьмого этажа. Словно хищник, разочаровавшийся в добыче и не желающий продолжать трапезу.
– Ты меня достал, гаденыш! – на площадке стоял коричневый. – Возьми себя в руки! Слабак! Немедленно достань это письмо! Ты слышишь, что я тебе говорю?!
Его пластилиновая шея, словно змея, вытянулась на несколько метров и кольцами повисла в воздухе. Коричневая голова объезжала меня со всех сторон, будто камера на специальном кране-штативе. От ее кругового движения меня затошнило еще больше.
Наконец, шея коричневого оплела мое тело, и я был поставлен перед Дашиной дверью. Коричневый нажал на звонок. В тишине давно уже спящего подъезда раздался нервный, надрывный гудящий треск.
За дверями квартиры началось движение.
– Кто там?! – раздался раздраженный голос Дашиной мамы.
– Это я, Митя, – пролепетал я. – А Даша спит?
Конечно, спит! Третий час ночи!
– Но мне нужно с ней переговорить...
Дверь приоткрылась. Недовольное лицо укутанной в халат женщины воззрилось на меня сквозь образовавшийся проем:
– Ты совсем больной, да?..
– Ну, пожалуйста...
– Я тебе говорю, идиот, она спит! – Даши– на мама собиралась закрыть дверь. – Иди домой, завтра все решишь.
– Но мне надо сейчас...
Коричневый стоял в темноте рядом с дверью и шептал:
– Оттолкни ее, оттолкни! Пройди в комнату и возьми письмо. Оно на комоде, рядом с музыкальным центром. Ну, толкай! Толкай!
– Да пошел ты! – я выругался на коричневого.
– Чего?! – мамаша приняла это на свой счет.
– Это я не вам, простите...
– Козел! – рявкнула она и дверь захлопнулась у меня перед самым носом.
– Кретин! Слабовольный кретин! – орал коричневый. – Ладно, недоделок! Я сделаю это за тебя...
И он начал барабанить в дверь. Он не просто стучал, он ломился в эту несчастную фанерную перегородку. Штукатурка сыпалась. Из квартиры стали доноситься крики. Мама кричала на Дашу, Даша на маму. Суть их препирательств сводилась к тому, кого вызывать – милицию или психиатрическую скорую помощь.
Я порывался уйти, сбежать отсюда. Ничем хорошим все это закончиться не могло. Но коричневый держал меня своей шеей, словно удавкой. Я умолял его прекратить это или отпустить меня. Я стоял перед ним на коленях. Плакал. Но он только злился и барабанил в дверь еще сильнее.
Через десять-пятнадцать минут она действительно поддалась, покосилась и уже готова была слететь с петель. Но тут прибыл наряд милиции.
Я объяснял им, что это не я. Что у меня не было намерения вредить этим людям. Что мне просто нужно было письмо. Что дверь выламывал коричневый. Что я его не знаю. Что у него длинная шея. Я им показывал на него, но они не реагировали.